Предупреждение: у нас есть цензура и предварительный отбор публикуемых материалов. Анекдоты здесь бывают... какие угодно. Если вам это не нравится, пожалуйста, покиньте сайт.18+
Самые смешные стишки за 2005 год!
упорядоченные по результатам голосования пользователей
Устав традиций нужно соблюдать, Хоть и не раз ответят вам отказом: Конечно, баба может и не дать, Но предложить ты ей всегда обязан!
Как-то вышел я на пляж, Там сплошные мачо. Испарился мой кураж, Чувствую – заплачу. Старый, лысый и хромой, Кто я против мачо? Лучше я вернусь домой, Там пузырь заначен. Не поеду в Рио я, Чтобы спорить с мачо. Ждет меня земля моя, Огурцы на даче. Там, беззубый и рябой, Я смешон для мачо, Но в Москве – почти плейбой, А в селе тем паче.
Обычная русская девушка * * * Двенадцать лет. Ебется в жопу. Тринадцать лет. Сосет - пиздец! Пищит, кончая - первый сорт. В пятнадцать делает аборт. В шестнадцать - стопроцентно блядь! В семнадцать - классу надо дать... (Чтоб в раздевалке за стеной Ебал ее весь выпускной) Потом - куда-то поступать, На первом курсе снова дать, Когда скучает, блядь, порой. Потом все также на второй... Кончает стоя, лежа, раком, Сосет и дрочит всей общаге. На третьем встретится студент (Он долбоеб. "Интеллигент"...). Цветы, конфеты и стихи, На день рождения - духи, И лишь мечта - поцеловать... (Она же блядь! (не слышит) Блядь!!!) Потупит, сука, скромно глазки... Чувак, очнись, ведь это сказки! Ведет знакомиться домой - "Как хороша, ах, боже мой!" Неброско красится, опрятна, И говорить с ней так приятно! И папа с мамой долбоеба Довольны этой блядью оба. Потом студент задаст вопрос (Ведь он интеллигентно рос)... Мол, как же так и почему... Она в ответ соврет ему: (Шалава! Слезы на глазах...) Прости меня, любимый... Ах! Ну был один. Свинья. Подлец. Я с ним лишь раз! И все! (Пиздец!) ..................................... Потом дорога в ЗАГС. О, да! И узаконена пизда, Той шлюхи, что давала всем. А муж - рогат. Он глух и нем.
Вот уходит старый год! Пусть с собой он заберет: Все невзгоды и печали. Секс, в котором не кончали. И скрипучие кровати. Головную боль некстати. Бремя выплаты долгов. Пустоту из кошельков. Жадных, кляузных клиентов. Нелюбимых конкурентов. Палки, что в колеса лезут. Из мозгов иных протезы. Ту любовь, что без ответа. Снег, что выпадает летом. Тараканов, что на кухне. Искры, что давно потухли. Дятлов тех, что нас долбают. Пусть с собою забирает! Ведь уходит старый год. Да и хрен с ним, Пусть уйдет!
Виртуальные частицы сквозь Петровича проходят — и Петровичу не спится: он на кухне колобродит, матерится, недовольный теплой водкою из кружки, ест огурчик малосольный и идет к своей подружке бабе Рае, зло храпящей под пропаленной периной; страшен, будто в дикой чаще, ейный посвист соловьиный.
Он ложится тихо рядом. Мысли муторны и странны... Под его тяжелым взглядом подыхают тараканы, муха бьется о гардину хоботатой головой, и покидая паутину, заползают за обои пауки, которым жутко... А Петровичу мешает — рядом — эта проститутка, что с Морфеем согрешает.
Может, ей набить сусала иль поджечь, плеснув бензину, чтобы мыслить не мешала и ценила как мужчину? Нет, нельзя: глядишь, посадят; и уж точно на работе по головке не погладят — скажут:”Вновь, Петрович, пьете!” И зачем такое надо, чтобы все его журили и тринадцатой зарплаты на собрании лишили?!
С мудрой думою таковской снова в кухню он шагает, теплой водочки “Московской” граммов 200 выпивает, сквозь окно глазами зверя в Космос тычется уныло, расстоянье в литрах меря до ближайшего светила: если бог там обитает — чтоб Петровичу молиться, то на кой он испускает виртуальные частицы?
И Петровичу обидно. За топорик он берется: хрясть! — и звезд уже не видно, лишь окно со звоном бьется; расыпаются осколки в стайки чертиков зеленых. “Ах вы, суки! Ах вы, волки!” — Он орет. Гоняет он их по линолеуму в брызгах перетопленного сала — топором кромсает вдрызг их пятачкастые хлебала
Внеземные супостаты скачут, всхрюкивая: дескать, мы тебе, козел поддатый, можем хавало натрескать! Черти прыгают в прихожей, в спальне бесятся охально. Здесь им нравится, похоже. А Петровичу печально. Виртуальные частицы застят ум ему и зренье. Как от них освободиться? Где найти успокоенье?
Как побитая собака, в спальню он бредет, вздыхая, где в оскале вурдалака распросталась баба Рая, а на лоб ее, блестящий от ночного злого пота, черт, патлатый и смердящий — с грязной мордой идиота — затащил свою подругу (в ней — ни робости, ни грусти) и кричит:”Давай по кругу мы ея, Петрович, пустим!”
Весь — паскудство, срам и злоба, он орет:”Довольно злиться! Доведут тебя до гроба виртуальные частицы!” “Брешешь, пес! — Петрович, красный, от желанья вражьей смерти, стонет. — Весь ваш труд — напрасный: будет здесь каюк вам, черти! Положу за время ночи асмодея к асмодею! Я ж — потомственный рабочий, даже грамоты имею!”
И воздев топор разящий (бесы мигом — врассыпную), бабы Раин глупый ящик — буйну голову хмельную — пополам Петрович рубит, огурцом срыгнув устало... Он, по сути, бабку любит — просто меткости в нем мало.
...Чу! Звонок! В фураге новой И в плаще с плеча чужого пялит зенки участковый в объектив глазка дверного. Это ходит он с дозором — недобритый и нетрезвый — чтоб Петрович не был вором беспокоится болезный. Он проходит тихо в двери, портя водух с каждым вздохом; знает он, что люди — звери: каждый ждет его с подвохом;
каждый хочет расквитаться за фискальные ошибки — на нунчаках с ним подраться, надавать по морде шибко иль, как минимум, заехать по спине ему лопатой, чтоб он стал предметом смеха и ходил везде горбатый... Но Петрович приглашает, как всегда, его к буфету — 40 граммов наливает и бурчит:”Закуски нету”...
После, к выходу шагая, участковый без охоты замечает:”Баба Рая распахнула мозг свой что-то... Ладно. Ваш бедлам семейный мне пока без интереса: коли нет заявы ейной, то живи пока без стресса. Лишь бы шум не подымали, не стреляли тараканов — мне во вверенном квартале не потребно фулиганов!”
И уходит в ночь, смешную, словно личико у смерти: одесную и ошую скачут черти, черти, черти...
А Петрович слышит — в горле ком урчащий шевелится: “По всему, нутро расперли виртуальные частицы,” — так он думает. Короче этих мыслей не бывает; промеж них, заплющив очи, он на лоджию шагает — и склонясь через перила, мечет он на ветер склизкий все, что съедено им было: огурцы..,кусок редиски...
А рогатые повсюду, кувыркаясь, крутят дули. “Мы — с тобой, — визжат, — покуда ты живой еще, дедуля!” Теребя его штанину, супостат один вещает: “Ты нюхни, браток, бензину: сблюнешь душу — полегчает!” И Петрович видит: точно — от поганцев не отбиться... И “Московской”, как нарочно, не осталось, чтоб забыться.
И топор пропал куда-то... А кругом — рога и рыла... И Петрович, виновато плача, лезет за перила — и летит куда-то в Космос, улыбаясь криволико; и его прощальный голос возвышается до крика: “Люди-люди, не бродите в дебрях, гиблых и пропащих! Люди-люди, не будите вы зверей, друг в друге спящих!”
На пути его падучем — хмель сочащие светила; мимо — бог плывет на туче, щеря лик зеленорыло... И ему в тумане светит дно родимого квартала, где кричат чужие дети: “С неба звездочка упала!”
У каждого турка есть некая штука И с этою штукой он входит без стука К одной из своих многочисленных жен, Красою которой с обеда сражен.
А в старой Европе бледнеют от скуки. Одни любят факи, другие лишь звуки, Кто выдует шнапс, кто разбавит вино, Кто лихо сыграет с тобой в домино. Есть фаны футбола, есть фаны корриды, Кто любит просторные снежные виды, Кому кофеварка, кому чернобурка, Но в целом Европе нужна штука турка.
По небу летят утки. Летит уголком стая. Мне хочется к ним жутко. Они же – на Юг, знаю. Они зимовать будут В каком-нибудь там Чаде, А я тут бумаг груду Лопачу жратвы ради. Их будут кормить дети, Им будут махать руки, Им солнце всегда светит. Я к уткам хочу, суки! Я к уткам хочу, гады! Чтоб стала мечта – былью! Свободы хочу ради! И чтоб за спиной – крылья! И чтоб вместо ног – лапки, И чтобы как все – крякать И чтоб – не нужны тапки, И чтоб – нипочем слякоть! И чтобы моя Нюся (Она, как и я, утка) Ушла б от меня к гусю, А я бы страдал жутко. И чтоб я летел, плача В красивейший день, летом И тут бы в меня, значит, Предательски, влет, дуплетом. Мой трупик несет Бобик, Хозяин его хвалит, Утятница – мой гробик, Стакан до краев налит. В живот насуют яблок И салом натрут шкурку А после – сожрут, падлы, А после – споют «Мурку»… А после – еще песню Про то, как «летят утки». Я – так не хочу. Честно. Мне даже чуть-чуть жутко. Я лучше куплю водку, Я лучше попью сутки, Я знаю теперь четко: Не надо мне быть уткой!
P.S. Все ужасно в жизни зыбко. В общем, я хочу быть рыбкой!
Над седой равниной моря возникает дядя Боря. Ветер тучи собирает. Дядя Боря выпивает.
Между тучами и морем, не успев за дядей Борем, в клюве сжав кусочек сыра гордо реет голубь мира, а за ним премьер невъебный Черной Мордии подобный.
То крылом народ потрогав, то стрелой взмывая к Боре, расхититель прод-налогов - Грач уселся на заборе.
Киря тоже страстно дышит. Он кричит, и Боря слышит сквозь сопение в сортире радость в смелом крике Кири.
В этом крике - жажду бури, "Бей евреев", треск наганов и уверенность в Бабуре слышит в меру злой Зюганов.
Чайки стонут перед бурей, - стонут, ездят по парадам. Под фуражкой – чайник дури. И Чечня маячит рядом.
Глупый БАБ - пингвин московский - прячет тело в то, что модно. Да и гордый Ходорковский реет смело и свободно от Парижа до Находки, где Романыч - сын Чукотки.
Все мрачней и ниже тучи от Москвы до Петрограда. Русским хочется как лучше - как всегда пока не надо. Гром грохочет. В пене гнева стонут волны, ветр ширя. Вот идет бухая дева, а за ней выходит Жиря. Жмет ее, кладет засосы и бросает вдруг с размаху в дикой злобе на утесы - и кладет нагую Маху, в изумрудные громады жопы, жирной от помады.
***
Вдруг летит Партай Геноссе Разогнав других Шайгою. Есть вопросы? Нет вопросы! Если тонешь – Курск с тобою. Как стрела пронзает темень, пену волн Грызлом сатиря. Вот он носится, как демон, - гордый, черный дух сортира. Он неймет. Ему неймется. Он смеется, и рыдает... Он над (залито) смеется, он от радости рыдает! В гневе грома, - чуткий... (прочерк), - он давно уста... (цензура), он уверен – этот почерк Нас не скроет (Тише, дура!) (Сам дурак!) (Кисель несчастный, раскричался – заглушают!) Кто об хуй не терся властный - синим пламенем пылают.
От Москвы и до повсюду, От людей и до улиток, От Аллаха и до Будды, От живых и до убитых – Я так горд – и ты конечно, Что живем в такие годы, Где над нами человечно Он расставил зонт свободы. Нас смеют и нам смеется! А кто нет – те, видно, гады. Ничего на нас не льется. Никому от нас не надо. Правда, классно, Алл Борисыч? Правда, блеск, Иос Кобзоныч? Правда, хуй, Ирина Сисич? Разве нет, Михайло Зоныч?
Вот и мы о том: прекрасно! Всем спасибо, пуле-дуре, Всем зонтам, торчащим властно. И, конечно, Славной Буре.
- Вы, Ржевский, вряд ли изучали Латынь и греческий язык. Но в корень слова я вначале Смотреть с усердием привык. Прибор, чтоб вдаль смотреть, на деле Зовется кратко ТЕЛЕскоп; И, если пишете Вы ТЕЛЕ-, То – дальность обозначить чтоб. Слова «бродяГА» и «дороГА» Нам о движеньи скажут много. С английским «GO» совпадет Все то, что едет и идет. - Так значит, русская ТЕЛЕГА Нужна для дальнего пробега?
Его не прельщали ни деньги, ни тети, Он думал о плане, мечтал о работе, Питался со свалки, не пил никогда И спал на портретах героев труда. Он письма писал столярам, комбайнерам, Швеям-мотористам, министрам, которым Приносят бумаги скрывая испуг И плюс одному кандидату наук.
Он славил их труд в окрыленных посланьях, Желал им здоровья, молил о свиданьях, Просил рассказать для народов всех стран Во сколько разов перевыполнен план. Молочника он вопрошал о надое, Швею об игле, поваров про второе, Господ стукачей про их бдительный стук, Плюс кое о чем кандидата наук.
Обычно ему не бывало ответа, Но главное было конечно не это, А главное было, чтоб жить в унисон, С гигантами строек, с конвоями зон. К мартену встают силачи-сталевары, Шофер зажигает цигарку и фары, Сажает крестьянин картфиль и лук, И моют полы кандидатом наук.
А он вместе с ними, в едином порыве: С врачом, утопающим в сильном нарыве, С монтером, тревожно глядящим на свет, С разведчиком * *, которого нет. Он строит мосты и воюет с Пол Потом, Идет на субботник по многом субботам, На происки шлет свое гневное «нет», Дает кандидату научный совет.
Но вот на закате советского строя, Прихидит депеша, в которой герои От имени граждан и от своего На несколько букв посылают его. Послал его плотник, шахтер и нефтяник, Стекольщик, колхозник, рыбак, группа нянек, Разведчик в шифровке назвал его: гад, Плюс корень (квадратный) извлек кандидат.
Он выпал из времени и из пространства, Его не прельщали ни тети, ни пьянство, Он долго блуждал, отбивясь от рук И звал в темноте кандидата наук. Нарушив баланс гормональный и осмос Забрался на крышу гостиницы Космос И выпрыгнув с этих заоблачных сфер, Впечатал любовь свою в СССР.
По лесной дороге санной, Где медведь не зимовал, Шел герой Иван Сусанин. Шел и песню напевал. Не по нашему ругаясь, Следом тощий польский полк. А за ними, улыбаясь, Шел суровый брянский волк!
Есть скромный и строгий мужчина, ОН свет разглядел впереди. Язык у него как резина, ЕМУ пальца в рот не клади. Кто хочет народного счастья? Кто даст басурманам отпор? Пусть крепко стоит ОН у власти, И плачет в тюрьме подлый вор. Играют в песочнице детки, Счастливые лица видны... ОН был офицером разведки, А стал президентом страны.
Есть жесткий и мудрый правитель, Философ, спортсмен, полиглот. Униженным - освободитель, А всем оскорбленным - оплот. Крадется, как тигр, по паркету В дворце неприступном своем. Предателей кличет к ответу И хмурится грозным лицом. Краснеют враги, как креветки, Летят, словно карты, чины. ОН был офицером разведки, А стал президентом страны.
Есть добрый и вдумчивый дядя, Любитель искусств, демократ. В глаза его ясные глядя, Любой пессимист будет рад. Летят в поднебесье ракеты, Подлодки плывут в глубине. И музыка слышится где-то, И жить веселее в стране. Жирнее у нищих объедки, Всем снятся чудесные сны... ОН был офицером разведки, А стал президентом страны.
Мы познакомились однажды, Когда мне было лишь шестнадцать, Я не умела целоваться, Не позволяла обниматься, И уж подавно заниматься Любовью, где и с кем попало – Плохих привычек я не знала. Ну, в общем, я была приличной, К тому же очень симпатичной.
Так вот, то дело было летом, Я в гости шла к своей подруге, Сияя, словно солнце, светом, Мечтала я о милом друге, Как вдруг увидела тебя – Глаза огромные, как небо, А рот – ну явно до ушей, Худой (его не кормят хлебом?), И лысый (он боится вшей?). -Вы, может, семечек хотите? ( да, ничего себе морква!) -Пожалуй, угощусь немного. (спросил бы, как зовут сперва!)
Вот так, тихонько, не спеша, (Макдоналдс, чипсы и Торнадо) Ты делал хитрый, подлый шаг, Пытаясь овладеть, чем надо. И под напором аргументов (вторая строчка + кино + пара дохлых комплиментов + иногда еще вино) Недолго «крепость продержалась» И без сражений вскоре сдалась.
Теперь ты – пончик, я – ватрушка, И на двоих одна подушка, И на двоих одна кровать, Где просто невозможно спать О! Этот храп и супер – пуки! За что же мне такие муки? Но я терплю, ведь я жена, К тому жутко влюблена В милашку – крошку пердуна.
Любить тебя – лишь наслажденье, А жизнь с тобою - как война, Но без тебя все развлеченья И эта жизнь мне не нужна!
Дружище Холмс,ответьте на вопрос Уж Вы меня простите,дурачину Но почему лобковых свойствие волос Так отличается у женщины с мужчиной? У женщин волосы и шелковисты,и приятны У мужиков колючи и весьма отвратны В чем дело здесь,скорее мне признайтесь!
Запад есть запад, восток есть восток, а север - он север и есть. Подобных глубоких мыслей, дружок, в моей голове не счесть, но мысль - что прах на семи ветрах, явилась на миг - и нет, а это преданье живет в веках, в сердцах оставляя след.
До форта Букло полковник седой нещадно гнал лошадей, до сумрачных скал, где скрылись Кемал и двадцать его людей. Он мчался птицы летящей быстрей, хоть терло нещадно седло, и вот подъехал к ущелью Джагей, что рядом с фортом Букло. Там справа скала, и слева скала, терновник и груды песка, и пот трудовой полковник седой устало смахнул с виска, и бросил соратникам несколько слов (армейский жаргон суров, но общий смысл был примерно таков: замочим в сортире козлов!). И к фляге заветной полковник приник, и добрый сделал глоток, и видит - идет из ущелья старик (в чалме - на то и Восток). "А ну-ка скажи, многомудрый хаджи, да только гляди не соври, какой мне судьбою отмерен срок - год ли, два или три? Ты че там по-своему мелешь, хам, английский не знаешь, поди? Эй, сын рисальдаров, Мохаммед Хан, а ну-ка, переведи!" И Мохаммед Хан, рисальдара сын, неохотно шагнул вперед, и сделал, за вычетом идиолекта, весьма неплохой перевод: "О полковник, шакала потомок прямой, пустая твоя голова, ты здешний народ разоряешь войной уже не год и не два. Под вражьим обстрелом твой верный конь стоит, не страшась ничего, в крови его дикий бушует огонь, крепче виселиц шея его! Но сколь не мила животина тебе, а лучше пошли его вон, ведь смертью твоею, коль верить судьбе, является именно он!" Полковник сердито нахмурил чело, однакоже спешился вмиг: "Найдите другого коня под седло - похоже, не врет старик. А этого, братцы, отправьте домой - хоть он на ходу и хорош, да ну его к дьяволу с кармой такой - к чему пропадать ни за грош?" И несколько раз с тех пор облетел с деревьев весенний цвет, и бравый полковник вконец одряхлел, хоть был и дотоле сед, И, старые кости надумав свезти в туманный родной Альбион, к друзьям обратился с последним прости и вспомнил о лошади он: мол, где-то теперь вороной жеребец, товарищ военных дней? И слышит в ответ, что скотинке конец - недолог век у коней. "А где отыскал он последний привал?" - "На круче, у самой реки". И старый полковник вздохнул и сказал: "Пойдемте со мной, мужики". На череп коня он ногой ступил и вперил невидящий взор туда, где туман пеленой обвил вершины высоких гор, и молвил: "Выходит, соврал старикан! Ну что за брехливый народ! Иль, может, - скажи-ка, Мохаммед Хан, - неточным был перевод? Эх, знал бы наверно - прибил бы, ей-ей! Кому доверял, дурак..." ...На голос из черепа выполз змей, и вскрикнул полковник: "Fuck!" Да, Запад есть Запад, Восток есть Восток, но люди что там, что тут, от яда змеиного в пять минут бледнеют, синеют и мрут - и нет Востока, и Запада нет, и прочих известных мест... Так вспомним же, други, Минздрава совет и выпьем за Красный Крест!
Субботний вечер. Выходной. На кухне Сидит слегка расслабленный Иван. Бычок философически он курит, Держа в руках наполненный стакан.
Звонок в двери. «Кого еще…» Вразмашку Поперся в коридор он открывать. Открыл. Глядит – пришла подруга Машка: «Приветствую!» «Здорово, твою мать!»
Сидят на кухне. Две бутылки водки Спокойно выпивают тет-а-тет, Полпачки курят, травят анекдоты, Отходят, не стесняясь, в туалет.
Отправились в кровать поближе к ночи, Объятья, поцелуи, все дела… Спросил потом Иван, так, между прочим: «А кстати, Маша, ты зачем пришла?» ****** Андрей Кошмаров http://and-koshmarov.narod.ru/ http://zhurnal.lib.ru/editors/k/koshmarow_a/
Чукотская пенталогия о любви, поэзии, порно передовых экспериментах в области орнитологии. (с полезной для молодежи моралью)
Часть I. Боря.
Под ногами скрипит галька, Над волнами шумит ветер. Это море, над ним чайка. Это Маша, на ней Петя.
Я - чукотский поэт Боря, Я сижу, пригибая спину, За кустами, что вдоль моря, Наблюдаю сию картину.
У меня в носу запах соли, На веревке висят сети. Мне колени свело до боли, Я завидую Маше с Петей.
Я сижу и гляжу упорно, Не дышу, и меня не заметить. У нас нет на Чукотке порно, У нас есть только Маша с Петей...
Часть II. Маша.
Это берег, на нем галька. Это море, над ним чайка. Вечный север, холодный ветер. В попе галька, на мне Петя.
Только чья-то раскосая рожа Из кустов сопит вожделенно, А мы делаем это лежа, Ледовитый нам по колено!
Увеличиваем нагрузку На кровати из полотенец. Я умею и по-французски, Пусть завидует, извращенец!
И чего переть так упорно Против очевидного факта: У нас есть на Чукотке порно, У нас нет на Чукотке такта!
Часть III. Петя.
Надо мною свистит ветер, Подо мною сопит Маша. Я замерзший поэт Петя, Эта галька - судьба наша...
Рядом Боря - служитель музы Реет в куче седой гальки. Он не то что бы мне в обузу, Но вполне бы хватило чайки. Признаю налчие факта, Но позиция эта спорна: Вроде, нет на Чукотке такта, Но, по-моему, нет и порно...
Часть IV. Чайка.
Неизбывно чукотское горе: Мои перья ерошит ветер, Вылетаю с утра на море - Снова Маша, на ней - Петя...
У меня на хвосте гайка, Объектив, а в нем - батарейки. Хоть по жизни я просто чайка, Что безвреднее канарейки.
Нету счастья, одни потемки, Обучили меня юннаты, Проводить для них аэросъемку Будто я Феллини пернатый.
Я теперь летаю громоздко, Тяжелей иных шифоньеров. Привожу порнуху подросткам, Что дрочат во Дворце Пионеров.
Этот факт задолбал, бесспорно Мне б в разгар полового акта С неба рухнув, прервать это порно, Наплевавши на чувство такта.
Часть V. Финал.
Но сегодня сменился ветер, И принес ощущенье свободы: Это Боря. А рядом - Петя. Принимают у Маши роды...