Он был несомненно наглее меня, моложе и шустрее. Его звали Серегой Рыжим
и он был моим друганом и соперником в борьбе за лидерство в компании
двенадцатилетних деревенских хулиганов. В нас обоих уже начались
какие-то изменения, которые умники-ботаники назвали бы эндокринной
перестройкой организма в пубертатный период. Мы все время пытались
перещеголять друг друга в нехитрых детских забавах. Он умел ругаться
матом — ха, я крыл так, что шарахались гуси! Он в свои 12 пил стакан
мутной самогонки не отрываясь — я тут же пил второй, оба блевали под
один куст и ни один фотофиниш в мире не мог определить, чей желудок был
на секунду крепче. Мы курили мерзкий курский "Беломор" и безжалостно
пиздили арбузы с соседской бахчи, лузгали семечки в сельском клубе и
ввязывались в драку просто так.
Нам не было равных и надо было выяснить только одно: кто из нас круче.
Как в "Горце", остаться должен был только один. Бессмертный. Подраться
между собой было банально, поэтому мы так и оставались
полудрузьями-полусоперниками, удовольствуясь пятьюдесятью процентами
уважения остальных пацанов. Однако было по одной вещи, которые каждый из
нас не мог делать: я лазил по деревьям так, что Сталлоне со своим
"Скалолазом" отсосал бы и ушел на пенсию посрамленным, а Рыжий панически
боялся высоты. В свою очередь, он нырял как Бог, вытаскивая из речки
больших черных раков, а я при виде тины и водорослей бледнел что
простыня тети Аси.
Наверное, мы бы так и проходили бы все лето, так и не выяснив, "у кого
"Гуччи" круче" и разъехались бы по осени на учебу в разные города, кабы
не один случай. В тот вечер я поругался с матерью и спустился к реке,
где стояло одно высоченное разлапистое дерево, уцелевшее даже в войну. С
него как с пожарной вышки просматривалась вся деревня и я видел то, что
от прочих скрывали высокие заборы. Вон Кириллыч пиздит своего младшего
за разбитую чашку. А вон Дуняша-хромая козу пинками загоняет в сарай.
Заеби-и-и-и-ись!..
От созерцания окрестностей меня отвлекли голоса внизу. Ебать-копать! Под
деревом собралась вся честнАя компания! Ярче всех выделялась рыжая
серегина шевелюра. Под ободряющие матюки он поплевал на ладони и
схватился за ближнюю к нему ветку и полез.
Я онемел. До меня даже не сразу дошло происходящее. Вот сейчас внизу мой
альтер делал то, что до этого беспрекословно считалось моей вотчиной. Я
уже представил себе его, слезающего со снисходительной ухмылкой
победителя. А потом я иду на речку и... тщетно заставляю себя нырнуть.
Утопиться? Сбросить его с дерева? Вот так, один пинок, а потом с
наслаждением смотреть, как его тело падает, ударяясь о ветки и, глухо
стукнувшись о землю, замирает. Я первый раз за все время возненавидел
его. Что-то темное, ощущаемое на языке как горечь поражения, сдавило
меня до потемнения в глазах. Обида и ненависть душили и не находили
выхода. Я был похож на бак без клапана, который вот-вот разорвет
изнутри. Мое уязвленное самолюбие, расширившееся до неимоверных
размеров, требовало выхода. Как в полусне моя рука потянулась к штанам,
я расстегнул пуговицы и достал свое хозяйство. Первая же струя,
распадаясь на тысячи золотистых капель, упала дождем на рыжую шевелюру.
Я ссал и с каждым отячаянным криком снизу чувствовал облегчение. Рыжий
дернулся, и, как будто на него обрушился автоматный огонь, поник,
принимая все новые и новые капли. Я тогда не знал женщину, но это было
сходное ощущение восторга, освобождения, когда внутри открываются тысячи
канальцев и по ним потоком устремляется волна, неся покой и ответы на
все вопросы...
Когда я слез с дерева, вокруг уже никого не было. Рыжий больше не
появлялся в кампании и уехал дня через три. А я стал Бессмертным.
Фашыстский Мюллер – ®