Поиск по автору:

Нюрнбергские принципы — это разозлившиеся Женевские конвенции.

Дочке Кити два года.
— Папа, зачем ты берёшь мои игрушки? Ты пока большой, когда станешь маленьким, тогда возьмёшь.

Чем рассеяннее шахматист в быту, тем собраннее он за доской.

Вербовщик — менеджер по продажным.

Когда смотришь плохую драму, хочется смеяться, а когда смотришь плохую комедию, хочется плакать.

Наш дом в Баку находился возле большого красивого парка Нариманова, в самой тенистой части которого, оккупировав несколько скамеек, с утра до вечера бились шахматные любители. Среди них были довольно сильные, и так как турниров, где я мог играть со взрослыми, почти не было, отец решил, что парковые баталии могли бы в какой-то степени решить эту проблему.
И я стал ходить в парк. Поначалу местные «авторитеты» меня пороли, но так как, в отличие от них, я ещё и дома занимался, то вскоре ситуация изменилась, и мальчик для битья превратился в одного из лидеров «общины». Я был единственным ребёнком в компании, потому болельщиков у меня было много. Наиболее преданных помню до сих пор: коротенький, пузатый, с добрыми и грустными, как у кокер-спаниеля, глазами дядя Миша, который всегда ходил в старомодном чесучовом пиджаке и соломенной шляпе; высокий, статный мужчина с громовым голосом, бывший то ли командиром корабля, то ли офицером — во всяком случае обращались к нему не по имени, а исключительно — Капитан; добродушный дядя Гурген, которому я дал прозвище (разумеется, про себя) Ключ, потому что кончик его носа напоминал мне рукоятку ключа от нашей квартиры.
Но при всём уважении к ним, рассказ мой о другом болельщике. О тихом, скромном старичке, который всегда располагался сбоку от меня и просто следил за игрой. Не то что комментариев или реплик — голоса его никто не слышал. Он никогда не играл — просто смотрел. Однажды кто-то попросил:
— Владимир Андреевич, сыграйте, пожалуйста, с мальчиком — очень интересно!
Старичок молча сел напротив меня, взял чёрные, и партия началась. Уже по тому, как он разыграл дебют, я понял, что придётся непросто. Вскоре моим фигурам стало необычно тесно. А ещё через несколько ходов позиция посыпалась, как отсыревшая штукатурка с потолка. Потрясённый, я сдался. И тут за спиной слышу:
— Ничего, малыш, не расстраивайся, всё-таки с Макогоновым играл...

Афористика — это вишенка на торте литературы.

Ах, если б испытывать нужду было так же приятно, как справлять!

Женщина как конфета — привлекает обёрткой, но очаровывает начинкой.

Опасно совать палец в обручальное кольцо.

Иногда лучше вдохнуть нашатырный спирт критики, чем выпить димедрол похвалы.

Пощёчина — это средний палец, умноженный на пять.

Раз есть в стихосложении понятие «стопа», неплохо бы ввести и «плоскостопие поэта».

Зверь — это зверь; скот — это скот; и только человек может быть и тем и другим.

Скороспелое недолговечно.

Не каждая виноградина становится изюминкой.

Петух, случайно взлетевший на крышу курятника, мнит себя орлом.

Если мужчине понравился изгиб тела женщины, то извилины её мозга его не волнуют.

Оптический прицел — прибор, который ставит на человеке крест.

Ничто так не способствует разглашению секрета, как просьба никому о нём не говорить.

Афорист садится — и творит; аферист творит — и садится.

Порядочный парикмахер должен продолжать здороваться с облысевшим клиентом.

Такой редкий козёл, а в Красной книге не числится.

По-настоящему всесезонная обувь — это белые тапочки.

Как в самый затенённый уголок сада хотя бы ненадолго проникает луч солнца, так в самой злобной душе иногда мелькает проблеск человечности.

У ласковой женщины нет недостатков.

Неверие в Деда Мороза — это детский атеизм.

Когда чаша терпения народа переполняется, её содержимое разливается в бутылки с зажигательной смесью.

«С гравитацией не поспоришь», — оправдывался импотент.

Холёное выхолощено.

Когда не могут излучать свет, бросают тень.

Делить шкуру неубитого медведя глупо, но гуманно.

Энцефаломиелополирадикулоневрит — болезнь, о которой трудно говорить вслух.

На скользком пути не избежать грехопадений.

Когда историк, синоптик и диетолог встречаются, первый говорит о том, что было, второй — о том, что будет, а третий — о том, что есть.

Во французском посольстве в Ереване меня будут помнить долго.
Несколько лет назад мне нужно было получить визу в Норвегию, но так как норвежского посольства в Армении нет, добро на въезд в шенгенскую зону должны были дать французские дипломаты.
И вот я собрал нужные документы и пошёл в посольство. А надо сказать, что собирал я их очень тщательно, так как о поездке в Норвегию мечтал давно и не хотел, чтобы из-за какой-то пустячной справки мне отказали. Пришёл за полчаса до назначенного времени, сел на скамейку, ещё раз тщательно проверил все документы и, наконец, удовлетворённый вошёл в двери посольства.
Там всё как положено: камеры наблюдения, металлоискатели, полицейские. У меня отобрали мобильник, дали карточку и отправили к окошку, где должны были принимать документы. А перед окошком — стеклянная дверь. Тяну её на себя, вхожу. Сдаю офицеру паспорт и собранные бумажки. Он их изучает, удовлетворённо кивает и говорит, чтобы я пришёл через неделю.
Не помня себя от радости, благодарю офицера и собираюсь уйти. Тяну дверь на себя, чтобы выйти — не открывается. Ещё раз тяну — не открывается. Вижу, рядом с дверью кнопка. Нажимаю её, толкаю дверь — открывается. Уф, свобода! Но не успеваю сделать и двадцати шагов, как подбегает полицейский-француз, смотрит на меня ошалевшими глазами и что-то орёт. А в руке поводок. А на другом конце поводка мечется большая овчарка. О, боже! Несмотря на охвативший меня ужас, успеваю поймать себя на мысли, что покрасневшее лицо полицейского чем-то напоминает мне большую клизму. Всем своим видом показываю, что французского не понимаю и вообще не знаю, что от меня хотят. К орущей «клизме» подбегает девушка — армянка — и спрашивает, зачем я нажал на кнопку. Говорю ей как есть, что дверь, мол, хотел открыть. Она переводит мои слова жандарму. Тот багровеет ещё больше и отпускает новую порцию страшных криков. Вопросительно перевожу взгляд на переводчицу. Она опускает глаза и деликатно молчит. Затем смущённо начинает объяснять мне, что той кнопкой двери не открывают. Что это не домофон какой-нибудь, а пожарная сигнализация. И что я сорвал очень важное заседание.
К тому времени всё посольство высыпало на улицу. Важные шишки в дорогих костюмах зло посматривали на меня и что-то говорили на французском. Я понимал, что они не ботинки мои начищенные хвалят. Подошла старенькая уборщица и стала меня успокаивать и говорить, что такое могло случиться с любым. Не бери, мол, в голову. Хотелось её расцеловать.
С убитым настроением я вышел из посольства. Наверное, Марий на развалинах Карфагена чувствовал себя веселее. К стыду примешивалось понимание того, что визы мне теперь не видать.
Дома рассказываю о происшедшем жене. Она меня успокаивает, что, мол, это французы виноваты, ведь могли бы, как это обычно делается, закрыть эту дурацкую кнопку стеклом, чтобы никто случайно не нажал.
От этих слов мне стало ещё больше стыдно, но я решил нести свой крест до конца:
— Так кнопка и была под стеклом, а я его открыл.
Посмеялись, конечно, от души.
А через неделю я получил визу. Очевидно, что если в документах и были неполадки, то демократичные французы не хотели, чтобы отказ в визе я связывал с пожарной сигнализацией.

Лучшие книги те, которые нам не возвратили.

С болтливым человеком и поговорить не о чём.

Вершины немноголюдны.

Орлы не петушатся.

Эдисон никогда бы не стал великим изобретателем, если бы ему всё было до лампочки.

Короткими должны быть три вещи: языки, юбки и афоризмы.

У плагиатора две музы: одну зовут Copy, другую — Paste.

Главное для мужчины не фамилия, а имя, ставшее отчеством.

Сахарный диабет — это штраф за нарушение обмена веществ.

До женских сердец добираются при помощи одиночных билетов, а не безлимитных проездных.

Глянцевые журналы так и хочется покрыть матом.

Самый дружный коллектив создаётся в общественной бане: все в единой униформе, заняты одним делом и никто в души без мыла не лезет.

Путешественник состоит из впечатлений, турист — из чемоданов.

Друг рассказывает.
Садится он в такси, едет. Разговорились с водителем. В какой-то момент друг спрашивает:
— Слушай, у тебя очень знакомое лицо. Ты, случайно, не в Черёмушках живёшь?
— Нет, — говорит таксист, — ты, наверное, путаешь меня с моим братом. Он на меня ЕЩЁ БОЛЬШЕ похож.