Предупреждение: у нас есть цензура и предварительный отбор публикуемых материалов. Анекдоты здесь бывают... какие угодно. Если вам это не нравится, пожалуйста, покиньте сайт.18+
11 марта 2008
Копии стишков
Меняется каждый час по результатам голосования
Я не подарил букет цветов. Максим Бланк Может быть, не верю я в любовь, Или умираю от похмелья; Я не подарил букет цветов, Не создал для женщин я веселья.
Помню, как бухая возле дам, В клубе "Жанна Дарк" у эшафота, Говорил мне Петя Листерман: - Подари, старик, не ссы, чего там...
И когда запела мне звезда, Голосом Алсу, на сцене зала, Посетила мысль меня тогда; Как мне все, в натуре, заебало!
Завтра обязательно пойду, Закуплю сто роз им на усладу, Если как поэт не пропаду; Мне еще споют они браваду.
Сотню разноцветных колких роз; Пусть они от счастия гогочут. - Подари немного и мимоз, - Вторил мне Малахов, - Только к ночи!
- Если не подаришь, буду мля, – Говорил писатель мне Добрынин, - За тебя воздаст им сам Илья, Резник! Ты же знаешь это имя?
Огорчившись, не сдержал я слов; Не поздравил с праздником прилюдно, Хоть по мылу, лично, Михалков Написал: "Поздравь! Хоть это трудно".
Может быть, не верю я в любовь, Или снег на улице не тает. Хоть пытайте бабы меня в кровь, Но поэт о женщине мечтает.
Он витает, падла, в облаках, (Variant:: где-то) И своими мыслями о чуде, Словно очарованный Петрарк Ждет свою Лауру, как на блюде.
Поздравляют женщин все, а я, Все грущу один, среди похмелья: - Я не подарил букет, друзья. Подарю. Когда настанет время!
Бланк. Максим Бланк Закружила, завьюжила вечерней снега пушистого, Александровским садом спустилась Москвою зима. Шел тверезой и бравой походкой, с бутылкой игристого; Щекотливого душу родного тульского вина.
Здесь знакомо мне все среди ереси и сумасбродия. Здесь своих парковал я с Собчачкой шальных лошадей. Помню, как я с бомжами все спорил ночами о родине, Упиваясь стихами своими для местных блядей.
Я раскуривал тут трубу мира с исчадием племени И Егорушка летом с другами свой план привозил, И Земфирушка ночью в жабо застревала во стремени, И гусарскую песню тянул борода бордадым.
Помню, как полюбил я красотку студентку Аксинию, Руки в кровь я с аббатскими прихвостнями разбивал, И ваял ей для удали, я, свои трели красивые, Ее тело ночами в общаге обшарпанной драл.
Горделивой походкою, словно мещанка в довольствии, Свет, Аксиния бросила чахлый университет; И наслушавшись панков крамольные пинты мелодии, Распрощалась со мною, свалив в свой родной Нахапет.
Я от горести с нечистью запил три дня и три ночии. Отвела мне лишь душу девица – сестрица одна, Вопрошая меня: " Быть с деньгами, красавец, не хочешь ли?" Обогрела меня, словно царская ложа – жена.
За неделю в порядок привел я свое понимание, С ней я понял, что в жизнии все не по воле творца. И устроила Евушка Бланка на первом Каналии, Чтобы лицезреть Познеровидное чудо с рыльца.
Заработал я денег, на Ернсте, немало не менее, Только муторно сталось мне с новою силою дум; Как-то ноченькой темной, вернувшись в родное имение, Я встревожил свой уж атрофированный Евой ум.
Запряг тройку лихую ксненовым светом струящую, Напоил вороных доотвала шальных скакунов, Нацепил портупею свою баловскую гулящую; Плюнул Еве в ебло – и тот час же в Москве был таков...
Поступил пионером в Чека, удостоившись звания, Исполнял до краев и глубин свой общественный долг, И добился высот средь поэзии, я, и признания, И к врагам поэтическим был мазохически колк.
Петроградский военный мне Орден воздали за доблести, Комитет революции Еву в ночи расстрелял. Арестовывал спьяну я девиц с распутною вольностью И ночами на ложе я ихние тельца терзал.
Но однажды мне на руки пала бумажка с печатию, С фотокарточкой ладной додельной Аксинии свет, И под штампом, пером, было чиркнуто в красном проклятии: "Расстрелять сию пассию! Подпись - Родной РайСовмет."
Я иду в забытьи по прокуренной Пушкиным площади. Одиношенек, гол, несуразен и сильно помят. Сани, словно такси; разъезжают с кавказцами лошади. Я иду без Аксиньи. Один, как Бизоний аббат.
Снова кружит и вьюжит пушинка с братьями снежинками, Александровским садом спустилась зима на фонтан; Ходят барышни разные, да куртизанки с косынками, И завидя меня, голосят: "Максим Бланк! Максим Бланк!"
Душевной жаждою томимый И в поисках своей струны, Симфонией души гонимой, Аккорда звуком для луны; Бухал на тротуаре немец, Нажравшийся в тартарары; Фон Гунтель Штольц, обычный перец, Держа в руках ее шары. Шары девицы Баскунчакской, Где рыба, голод, комары; Которая от жизни райской, От черной осетра икры, На поиски московской сказки, Свалила из родной дыры. И Гунтель Штольц, обычный малый, Добравшись до трусьев норы, Помяв ей силикона пару, Что колосилась для игры; Немецкую свою гитару Пристроить хочет в те миры, Где Астраханская Тамара, Из Баскунчаковской черты, Из материального оскала И проституточной нутры, Своим теплом его спасала Среди московской тишины,
И сладко хуй его сосала, Чтоб больше не было войны.
Сегодня читаю в московской газете Что труп мой нашли, затонувший в реке И стих мой прощальной в тоске о поэте, И фотка моя, под статьей в уголке.
Смотрю я в газету и офигиваю; Ведь фото мое, и стихи, и вообще. Наверно я что-то не понимаю В бульварных обрезках гламурных вещей?
Звоню я в редакт, чтоб мне объяснили Про эту статейку и фотку под ней. - Все правильно, мы его похоронили. Я сам его, лично, тащил в мавзолей.
- Но я ж вроде жив, – начал я осторожно. - Ну, здравствуйте милый, - редактор вступил, "Редакцией всей ошибаться не должно. Мы видели Бланка в гробу! Он был мил!
- Так значит мои гонорары не в силе, За мой поэтически созданный труд? - Максим был поэтом гламурной России! И мы не позволим топтать его тут!
В сердцах он живет у российской элиты. Собчак и Малахов мне часто звонят. Надгробия Бланка людьми не забыты. Звучит его рифмой прощальный набат!"
По телеку оду мне люди слагают, Читает стихи про меня Воробей И памятник сам Цирителли ваяет, Дымя прямо в глаз мне кадилой своей.
Жаль, вам не понять, мудачью и ублюдкам, Живущим среди коробчонок-квартир, Как может простая газетная утка, Создать вам пиар, среди кучи могил.
Пришла пора мне, за бумагу садиться, в этой тишине и, отложив в сторонку флягу, открыв бюро из тулипье, достав перо свое в лохмотьях, что чиркала не мало книг, рифмованных скупых угодьях; я на секундочку затих... И начал было стих про женщин, про их распутство во грехе, про тысячи своих затрещин, что оставались на щеке. Потом подумал; нафиг надо... Про пиво лучше напишу; про пену бархата плеяду, про то, как с водкою грешу. Но что-то сталось мне херово. Я не поэт, едрена мать. Меня с поэзией херовой на пьедесталы не поднять. И сам быть не хочу во славе, как Резник, Господи прости; на первом пыжиться канале и умиляться в забытьи. "Мене и так, типа, не плохо"... Я ж знаю, что поэт и власть под ручку ходят одиноко, - а так в капкан можно попасть, иль возгордиться ненароком, что рядышком гуляет масть; в Союз писателей порока войти, чтобы забыться всласть: "Писать про то, что нужно людям. Всю правду, так сказать, писать; про жизнь прекрасную на блюде, лЮдям красоты раскрывать"... А я все вижу не на блюде. Не так, как нужно понимать. "Ты веришь, что поэты-люди? А не верю. Ну-ка сядь". Пришла пора свободно мыслить, забыть о всяческих благах; душой очистить свои выси, витая слогом в облаках. Сейчас все увлеклись романом; любовной лирикой цветов, а сами же самообманом; считают баксы за любовь. Я тоже бы писал про это, но вижу в этом деле фальшь; играть на лирики куплета, чтобы пополнить саквояж деньгами грешного разврата, которые во власти душ гражданской лирики заката, любовной лирикой кликуш. Бесспорно, в мире все херово. И Пушкин, брат, еще успел покувыркаться на оковах и заточить свой острый перл. Сейчас ждало б его забвенье, ибо не модно так писать. Донцова, Господи, с похмелья, за сто динаров может снять... "И ты готов? А я – не стану. Почто мне рубль золотой, иль доллар грязный и поганый. Чтоб стать гламурною звездой?" Я видывал таких поэтов, которых власть на пьедестал толкала, опустив при этом, пиита, чтоб он написал; "О, власть прекрасная принцесса! Как хорошо на свете жить. Завидуйте мне, вы, повесы, как нужно с властию дружить"... Я видел слезы Украины. И как сытой халеный дед, своей поэзией лащеной, поднял в России свой портрет; прописывая слогом четким про фальшь в душе своей скупой, играяся, при этом в четки, блатной продажною душой. Лишь им возможно силой истин ваять огромным тиражом. Всем вдалбливая свои мысли, что власть им воздарила в том. Да, деньги правят этим миром и помогают дым глотать, водяру всасывать игриво и девок за подол таскать. А если б денег было много, среди моей судьбины дней, издал бы всех писак убогих, а остальное – на блядей потратил, ибо грешны боги, которые в моей судьбе, невольника создали строки, ведущие меня к блядве. Вопрос опять печенку давит и не дает спокойно спать: "Ты веришь, что поэт мечтает? А не верю теперь, блядь". Нас ненавидят и сажают. Мы не по правилам поем. И сверху только и желают, что мы, когда-нибудь помрем. На нас там смотрят с укоризной: "Почто, мол, не живется вам? Пишите, мля, о лучшей жизни. Стремитесь, и воздастся вам. Ваяйте вы, как все в округи. В Союз вступайте, вашу мать. Зачем терзанья вам и муки? Пора вам правильно писать!" А пишем мы, что нам дается. Мы с богом этим говорим, и муза плачет и смеется, среди полотен и гардин. На тексты наши джаз играют, поют в прокуренных дырах, стихи у нас на нотах тают и остаются на словах. Нам орденов, медалей разных, не заслужить среди лучей писателей благопрекрасных и правильных тугих идей. И пусть мы все и утописты, и пусть с манерой не в ладах; мы линией своею чисты, мы миф для многих на устах. Дороги разные бывают и, мы, поэзией своей, описываем то, что знаем, иль чувствуем в тревоге дней. Призвание поэта - "счастье", что дадено ему во свет. И раз привносишь ты участье, то ты, к несчастию, поэт. Ты жалкое кривое слово и критик точит уж свой нож, чтобы тебя, перстом суровым убить, отняв при этом грош. "Ну что, боишься быть поэтом? Не ссы! Опасность нам сродни". И смерть нам не страшна, при этом; ведь все записанные дни на строчках наших дум корявых, где Нимфы таяли в слогах, где кавалерией слов бравых, ложились гласные в стихах. И уходить из жизни просто, коль ты средь братии творцов. Знай, поэтический есть остров в печальном переплете слов. Он навсегда живет. Он вечен. Ты лишь его скупая тень. Ты проводник Ты быстротечен. Поэт ты, а не поебень! И пусть стихи твои не знают, точи перо свое всегда, бумагу мучай. Так бывает, ведь на небе горит звезда. Она есть ты. Почувствуй это. "Ну что. Не страшна тебе смерть?" Запомни, смерти для поэта - Нет! Ибо выше ты, чем смерть. Ты вечно жив в тревоге бренной. Ты весь в страданиях погряз. И среди критиков вселенной, ты веришь, что наступит час; где средь толпы горячей серны, ты впереди безумных масс. Ты, бля, поэт! И твои нервы взорвать должны ударом фраз. Ведь, только, средь толпы бывает, что поднимают тебя ввысь. "Ты веришь, что поэт летает? Не веришь, брат, тогда держись".
ПОСВЯЩАЕТСЯ НАВИГАЦИОННЫМ СИСТЕМАМ "ДЖИ-ПИ-ЭС" УСТАНОВЛЕННЫМ В СОВРЕМЕННЫХ АВТО. ПОРАЖАЮТ ДАННЫЕ НАВИГАТОРЫ СВОИМИ ГЛЮКАМИ ОПРЕДЕЛЕНИЯ МЕСТОПОЛОЖЕНИЯ ВАШЕГО ТРАНСПОРТА В НАШЕЙ РОССИЙСКОЙ ГЛУХОЙ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ.
Дорога. Город неизвестный. Не ссы, мой друг "джи-пи-эр-эсный", Пора, приему быть, держись; Раскрой для спутника просторы, Ты навигатор, хоть не новый, Но я прошу тебя, включись!
Лишь, ты распутаешь мне жизнь И ты даруешь явь простора, Села, какого-то, кажись; Что пролегло возле забора И я, с машиною "Джиповой", Свалю в заоблачную высь.
Под клубы дыма небесами, Под кривоструйными дождями, Звенит средь поля бубенец. Дубравник, около, редеет, Рассадник елей молодеет, А на дубе весит ларец.
Подъедет Джип мой, с шишек треском, Начищенный восковым блеском И фишку я смогу просечь; Лебедкой ларчик стянуть шаткий, Не получив, за то, по шапке, Смогу в багажник перенесть.
Скользя по утренней дорожке, Селом, где прихвостни-гармошки, Засейвлюсь я в своем дому. Раскрою я ларец халеный, Достану доллар, там, зеленый И песнь лихую затяну.
Про косогоры и озера, Лесов бескрайние просторы И про неточный "джи-пер-эс"; Мобилу, что "в не этой зоны", Где правят древние законы, Где с Джипом я на век исчез.
Я по барам да злачным местам отродясь и не шарился, Но сподвигла меня на сие злая участь да прыть; В этой жизни раздольной я муторно в пламени парился, Все мечтая скорее об сим приключеньи забыть.
Казачок мне налил стопарь водочки стольной анисовой И в углу темном морщился с сабелькой пьяный драгун. Я как вспомню усадьбу с хозяюшкой, Марфой Борисовной, И слова, той, в мой адрес на ложе: " Шальной балагур!"
Как-то высший свет общества всех подсобрал на гуляние И в имении, Марфушки графской, играли всем бал. Ее муж, инвалид, ранен сильно был и, в покаянии Часто каялся, в церквушки местной, и бал отвергал.
Собрались у графини князья и девицы додельные; Семеновичь Эльвира – мамзель благородных кровей, Главпочтмейстер Архип, и братья циркачи Пустомельные, Обер-форшнейдер Кацман, и куча гламурных блядей.
Я служил тогда в чине корнета с трубой в кавалерии. И скажу, не скрывая; с графинею, Марфушкой, спал. Ее муж; отставной генерал-инвалид был в постели и Мне за жинку, графиню свою, ордена воздавал.
Был на бал приглашен я как гость, дорогою графинею. Как, войдя, среверансил всем; дабы представиться так. Средь гостей обратил я вниманье на темного нигера, Он пиит был, какой-то - лиричный столицы простак.
Простачок – простачком; ну я девиц собой завораживал; Воздавал ввысь, бравадою им, остротой дивных слов. Чу, и свет моя, Марфа Борисовна, женскою блажею, Одарила пиитика бархатом дамских оков.
В суете, толкотне, среди тусы богемного племени, Он с графиней моей был оставлен средь спален дворца И от злости, и местии, что из меня, с откровением, Изливалось, я принялся всем им воздать за творца:
Проскакав за лесок, я подался в Махновское логово, Контрразведке Повстанческой армии адрес я дал, Объявив, что: - Гвардейская секта Аумсинрикенова, Супротив анархической власти, собралась на бал!
И кричат, как на митинге, слоганы против Анархии! И дворцовую светскую жизнь воспевают, и чтут, Увлекаясь, как всякие батьки в убогой епархии, Там устроили оргию. Проще сказав – всех ебут!
Поднялся перед хлопцами Нестор Махно в портупеи. Черный цвет, на знаменах заката, ловил солнца блик. - Браты, други мои, за анархию мать! Смерть злодею!- Пронесся, над повстанцами гарными, батьки злой крик.
Окружила махновская братия секту Аумову, Во дворце все плясала на бале шальная тусня И, не зная, что там, за оконцами хлопцы по-умному, Эскадрон пулеметов расставили с пушкой, блюдя.
- Вашей секте поганой не статься в таком положении! - Крикнул батька и музыка вальса ушла восвоясь. - Выходите все, погани; Францы со всяко Вильгельмами. И признайте военного времени армию власть!
Повалил из дворца постепенно народик бомондовский И у входи-ка, с ручками вверх, стал смиренно торчать; Семеновичь Эльвира – мамзель, с Главпочтмейстером доблестным, Обер-форшнейдер Кацман, и вся Пустомельная брать.
Показалась в дверях и хозяюшка, Марфа Борисовна, В той ночнушечке светлой, да ладной, что я подарил. А за нею, с огромного вида елдиною лысою, То есть, с хуем, по-нашему; тот черный нигер, парил.
- Не стрелять! – прозвучала команда откуда-то из дали. И в глазах моих тонкой слезинкою горечь взялась; Это ж надо, какие-то сраные выходцы, нигеры, Наших барышень-девиц ебут просто так себе всласть.
Я достал револьвер тот, что спиздил у Обер-форшнейдера И, с ухмылкою подлою, выстрел я им совершил. В тот же миг, за спиною взгремели орудия залпами, Раскрошив всю тусовку уебков в кровавый кефир.
Я вернулся в Москву, где деньжонки и власть-диктатурия, И скрываюсь от тысячи глаз, и людей Губчека; Прячусь в барах среди воронья, и пьянчуг пролетария, Разливая анисовой водочки в горло себя.
Моя ревность, теперь несуразная, гложет истомою; Не могу я заснуть, ибо вижу я нигера вновь, Ну и Марфушку родную, им наглецом ублаженную, И его жеребскую, елдонного вида, морковь.
Угрюм и хил среди могил Поэтик, пьяненький до срача. Его стиха шальная кляча, Растление девичье ил. Он слог обдуманный лопочет И дам, своим стихом, он хочет, И совращает их миры, Играя в девичьи шары. Внимают ржавыми дверями, Теснясь у тонкого глазка, Девицы, словно за кустами, С желаньем слушают творца.
Я знаю это с детских лет, Обозначая на заборах, Красивейшим цветным узором, Что в сексе главное "минет". О, как прекрасны те тиски, Манер движения полеты, Распутных губ круговороты, Девицы за обе щеки.
Я верю, что он бог любви, Его гламурные черты, Нас постоянно всепрощают.
И сердце сдавлено болит, В нем разжигая аппетит, Что среди слез девичьих тает.
Люблю я старый гвоздодер... За ржавую бохвальность, За истинную ценность, И я ручонками протер Седую маску жизни, Чтоб с ним гулять среди людей, Забитых стареньких гвоздей, Выдергивая мысли.
Не так уж стар мой образ веры, Ценя в девицах красоту, Ее развратные манеры,
Я гвоздодер к ней подберу, И сладострастию мне, стерва, Подарит влажную нору.
Одну святую правду А может, и не правду А может, не святую Хотим вам рассказать О ней мы знаем свыше А может, и не свыше А может, и не знаем Но вам придется знать
Нам верится, Адаму А может быть, и Еве А может быть, евреям Однажды повезло Прислал Господь им Землю Квадратную такую А может, треугольник А может, без углов
В саду они сорвали А может, не сорвали Но точно надкусили То, что нельзя кусать И Бог послал их в баню А может, просто на фиг А может быть, и на *** Решил он их послать
(А дальше?)
Потом Христос родился А может, не родился А может, это гоблин злой А может, и не злой А может, это киборг был Он шел по морю в тапочках Напичкан технологией Сверхрасы неземной
Послушайте, земляне А может быть, евреи А может быть, арийцы Но тоже хороши Подставьте обе щеки И не торгуйтесь в храмах И резко озаботьтесь Спасением души
И если вы покаетесь И может быть, помолитесь И может, причаститесь Ах, как я вас люблю То вам седло большое Ковер и телевизор Посмертно вручат в рае А может быть в раю
Но древние земляне А может быть, евреи А может быть, арийцы Смекнули, что к чему Схватили Христа за руки А может быть, и за ноги Прибили все конечности К дубовому кресту
И умер он в мучениях А может быть, в апатии А вскоре оказалось, что Не умер ни фига Остался недоволен он И пригрозил когда-нибудь Устроить апокалипсис И в школах ОПК
Идею этой сказки А может, и не сказки Поймет не только взрослый Но даже детвора Не суйтесь и не прыгайте Не лезьте, не встревайте В разборки с чертовщиною Без пуль из серебра!
Министр иностранных дел Латвии устроила скандал из-за того, что подвозивший ее таксист мог общаться только на русском языке. Позже выяснилось, что таксист - украинский беженец, который поблагодарил министра, сказав, что благодаря ей почувствовал себя в Латвии как дома.