Копии историй

По мотивам истории, которую я недавно опубликовал (https://www.anekdot.ru/id/1486864/), вспомнил прочитанное в мемуарах Георгия Данелия на подобную тему. Мне история знаменитого режиссера кажется более смешной, чем опубликованная мной, а это всё-таки сайт анекдотов и смешных историй, поэтому решил опубликовать.

Как вспоминает Георгий Данелия, он, как и большинство замученных советской бюрократией граждан, очень не любил разные собрания, заседания, совещания, симпозиумы, пленумы и подобные коллегиальные сидения на пятой точке - на них он с трудом боролся с желанием поспать и покурить (кстати, в "Кин-дза-дзе" эпизод, когда главные герои идут по железной лесенке под потолком огромного здания, а внизу раздается многотысячное "Ку!" - не что иное, как отражение таких заседаний).
Но было одно собрание, на котором он забыл и про скуку, и про курение. Проходило оно в здании Союза архитекторов СССР (до погружения в мир кино Данелия учился на архитектора, и даже какое-то время работал по этой профессии). Народу было много. В президиуме сидели ректор, парторг института и комсомольские вожди. Первые минут двадцать было просто скучно, а потом Данелия почувствовал, что еще немного — и ему станет просто дурно. Он хотел тихонько свалить, но друг не пустил, — сказал, если он уйдёт, это заметят и обязательно кто-то настучит, и у него будут неприятности. Подумав, режиссер остался, и не зря.

Под конец собрания перешли к обсуждению персонального дела. В райком пришло письмо на студента Попова: несчастная женщина сообщала, что он с ней сожительствовал, обещал жениться и бросил. Секретарь райкома сказала, что есть и другие сигналы: несмотря на неоднократные предупреждения, Попов пьянствует, развратничает и продолжает вести антиобщественный образ жизни...

Потом выступил первокурсник. Он сказал, что приехал из Сибири. Когда его приняли в институт, это был самый счастливый день его жизни. Для него московский Архитектурный институт — Храм. А сейчас, когда он узнал, что в этом Храме обосновалась такая нечисть, как Попов, ему стало мерзко. И он считает, что Владлена Попова надо не только исключить из комсомола, но и отчислить из института.
— Отчислить! Давайте голосовать! - зашумела сознательная общественность.
— Подождите! Подождите! Послушайте меня, дайте мне слово! Очень прошу! — раздался тоненький голосок.

На сцену выбежала щупленькая девушка в очках и начала взволнованно, чуть не плача, торопливо говорить:
— Вот мы сейчас исключим Владлена из комсомола, а вы подумали, какая это трагедия для человека?! Вот если бы меня… лучше уж расстрел! Товарищи, — она заплакала, — ребята, я вас очень прошу, давайте послушаем самого Попова, я уверена, что он раскаивается! Пусть даст честное комсомольское, что больше не будет! Предлагаю дать слово Попову!
— Дать! Дать! — закричали все.

Было интересно посмотреть на этого Попова, жизнелюба и покорителя женских сердец. Данелия , как и все первокурсники, сидел на балконе и очень удивился, когда увидел сверху, как по проходу партера неторопливо идет к сцене маленький, с пролысиной на макушке, в мятом пиджаке, парень лет двадцати пяти. Он вышел на сцену, встал на трибуну, выждал, пока в зале не наступит полная тишина, а потом спокойно сказал в микрофон:

— Я вас всех … (непечатное слово)! Вопросы есть?
Вопросов не было. Наступила гробовая тишина. Попов спустился со сцены, неторопливо пошел по проходу, вышел из зала и закрыл за собой дверь. Тишина стояла такая, что слышно было, как на люстре почесалась муха.
Покаянную речь Попова режиссер запомнил на всю жизнь.

Михал Михалыч питал острую неприязнь ко всякого рода сектантам, особенно кришнаитам. С наступлением оттепели и гласности (1987-88) они во множестве выползли на улицы, предпочитая центральную часть города (где и служил Михалыч), и устраивали там публичные безобразия, типа, пения мантр, торговли литературой и прочие. Михал Михалыч всячески с ними боролся, притаскивал их в отделение и норовил возбудить дело по статье 227 УК за посягательство на здоровье под видом исполнения религиозных обрядов. Но времена были уж не те. Начальство намекнуло защитнику православия, чтобы больше таких нарушителей не приводил. Михал Михалыч перешёл к другим методам воздействия, но пошли жалобы от пострадавших, и начальство сделало ему более строгое внушение. Он немного утихомирился, но по-прежнему считал кришнаитов заклятыми врагами.
Однажды в воскресенье мы шли по Арбату не по служебным, а по личным делам. Нас было человек шесть, в том числе, и Михал Михалыч. Недалеко от Смоленской площади послышались знакомые звуки, при которых у Михалыча запылал в глазах священный гнев и сжались кулаки. Мы подошли. Кришнаиты, собравшись кучкой, постукивали в свои бубенцы и горланили обычное:
- Харе Кришна, харе Кришна, Кришна, Кришна, харе, харе. Харе Рама, харе Рама, Рама, Рама, харе, харе.
Устраивать мордобой в духе Михалыча было нельзя: здесь не наше отделение. Был применён иной способ.
Растолкав любопытных, мы приблизились к кришнаитам. Они, видимо, что-то заподозрили, но своей занудной песенки не бросили. Поглядывая на Михал Михалыча с опаской, они продолжали гнусавить:
- Харе Рама, харе Рама, Рама, Рама, харе, харе...
Дождавшись конца куплета, Михал Михалыч махнул рукой, и мы все дружно вступили, заглушив сторонников Кришны:
- В харю Мишку, в харю Мишку, Мишку, Мишку - в харю, в харю!
По толпе покатился смех. Кришнаиты, не разобравшись в чём дело, по инерции продолжали стучать в барабаны. А Михал Михалыч и с ним остальные горланили дальше:
- В харю Райку, в харю Райку, Райку, Райку - в харю, в харю!
Все кругом хохотали. А кришнаитам пришлось убраться, потому что в такой обстановке их уже всерьёз не воспринимали...

Зашли мы однажды к хорошему знакомому - следователю РУВД Сергею Петровичу. Было уже поздно, народу в отделе почти не осталось. Мы спокойненько расположились в кабинете, чтобы обсудить кое-какие дела. У Сергея Петровича не было скверной привычки спешить домой сразу же, как закончится рабочий день.
Вот мы втроем устроились за столом, и тут Сергей Петрович говорит: "Ребята, коньяку хотите?". Ёлки-палки, когда это мы выпить отказывались! И он извлекает откуда-то снизу бутылку шикарного французского коньяка, сразу видно - валютный товар, этикетка вся в золоте. Мы рты раскрыли. Сергей Петрович признавал лишь водку, ну, последнее время ещё спирт. На наши удивлённые вопросы "Откуда?!" он скромно ответил: "Это взятка". И поведал следующую историю.
- Примерно неделю назад приходит ко мне одна баба, которая проходила у меня по делу о хищениях. Проходила как свидетель, хотя ей впору быть обвиняемой. Что меня удивило, пришла без вызова. И понесла какую-то чушь, ничего существенного. Я сразу заподозрил, что дело нечисто, и после её ухода осмотрел кабинет. Гляжу: в углу стоит бутылка неприметно. Я уж пятнадцать лет работаю, знаю, как подстава делается. Схватил эту взятку и хотел куда-нибудь сбагрить. Но в кабинете никуда не спрячешь, в сейф особенно бесполезно. А в коридоре уже шаги. Но я вовремя сообразил: открыл окно и швырнул бутылку в сугроб.
Через полчаса безуспешных поисков комитетчики извинились и исчезли. До бабы этой я ещё доберусь, а с её подельщиками, за которых она якобы взятку давала, я уже всё устроил. Чтоб неповадно было подставы делать, получат на полную катушку.
Бутылку эту злополучную я вчера из сугроба вытащил, не пропадать же добру. Ну, за здоровье наших расхитителей, чтоб им всем далеко и надолго за такую подлость. Поехали!

Из книги Георгия Данелии «Кот ушёл, а улыбка осталась»

Во время Московского кинофестиваля 1979 года позвонили с «Мосфильма» и сказали, что завтра в десять утра показывают специально для Копполы «Осенний марафон» и Сизов (тогда генеральный директор киностудии «Мосфильм») просит меня приехать. Приезд Фрэнсиса Копполы на Московский кинофестиваль с фильмом «Апокалипсис» произвёл фурор. За него шла борьба, все хотели с ним пообщаться и пригласить в гости.
В десять я был на «Мосфильме». Зашёл к Сизову. Он говорил по телефону:
— А когда вы его привезёте?.. Ну, хорошо, подождём, — положил трубку и сердито сказал мне: — Вчера он был у кого-то в гостях, там его так накачали, что теперь не могут разбудить. Так что давай подождём часик. Покажем фильм, потом пообедаем.
Через час Коппола не появился, через два тоже. Приехал он только в половине второго, как раз к обеду. Приехал не один. С ним был брат Джулио, племянники, двоюродная сестра с мужем, детьми и няней, переводчики.
За обедом я рассказал Копполе о том, что произошло в Тбилиси, когда показывали в Доме кино его знаменитый фильм «Крёстный отец». Попасть на этот просмотр мечтал весь город. Одному богатому человеку по почте прислали пять билетов, тот обрадовался. Пошли всей семьёй: он, жена, сын, дочь и родственница из Дигоми. Когда они вернулись, квартира была пуста. Вынесли всё, включая картины, антикварную мебель и даже чешский унитаз. Копполе эта история понравилась.
После обеда показали гостям фильм. Картина итальянцам понравилась.
А потом поехали в гостиницу «Россия», где жили гости фестиваля. Семья Копполы — на двух фестивальных «Чайках». А Коппола с переводчиком — со мной, на моей машине. По дороге он спросил:
— У вас в фильме герой полтора часа изменяет жене. Были проблемы?
— Нет.
— Странно… Вчера мне ваши коллеги жаловались, что в советском кино ничего показывать нельзя. Это не так?
— Кое-что показывать можно, но не всё…
В гостинице мы попрощались. Коппола пошёл к себе. А я направился к стойке администратора, чтобы узнать, в каком номере остановился мой друг, западногерманский продюсер Сергей Гамбаров, для него у меня был припасён альбом с рисунками Сергея Эйзенштейна. В вестибюле гостиницы наткнулся на свою сестрёнку, актрису Софико Чиаурели.
— Ты Коку Игнатова не видел? — взволнованно спросила она.
— Нет, а что?
— Вчера Коппола был у Двигубского, и мы с Кокой пригласили его сегодня в «Иверию» (был такой грузинский ресторан в Голицыно по Минскому шоссе). Кока куда-то исчез, а у меня всего шестьдесят рублей. Надо деньги доставать. У тебя есть?
— Вы Копполу вчера так ухайдакали, что вряд ли он помнит, что говорил вчера Кока.
— Что значит не помнит, а если помнит?
— Давай спросим.
Подошли к фестивальной службе, попросили выяснить планы Копполы на сегодняшний вечер. Они позвонили секретарю Копполы, и тот сказал, что сегодня вечером Копполу пригласила грузинская актриса в загородный ресторан.
У меня было с собой рублей тридцать, у Софико шестьдесят, всего девяносто — для ужина с Копполой и его свитой в загородном ресторане маловато. Что делать? Ехать в сберкассу за деньгами поздно, уже закрыто. Поднялся в номер к своему сокурснику, режиссёру Шухрату Аббасову, взял взаймы «до завтра» 190 рублей (всё, что у него было) и, естественно, пригласил и его на ужин. Спустился в вестибюль. Спросил у Софико:
— Сколько нас будет?
— Я, ты, Коля Двигубский, их человек восемь.
— Ещё Шухрат.
— Берём с запасом — пятнадцать.
— Если в Доме кино, то должно хватить, а в ресторане «Иверия» — не знаю.
Позвонил секретарю Копполы и попросил узнать, не хочет ли Коппола вместо загородного ресторана пойти в ресторан Дома кино. Секретарь выяснил и передал, что Коппола говорит, что в Доме кино уже был, а сегодня хочет в загородный, грузинский.
Позвонил в «Иверию», заказал стол на пятнадцать человек.
Когда Коппола со своей семьёй и свитой спустились, я сказал, что Софико моя сестра и пригласила меня на ужин тоже. И объяснил переводчику, как ехать в «Иверию».
— С телевидения кто-нибудь есть? — громко спросил переводчик.
— Есть, — отозвалась барышня в джинсах.
— Едем в «Иверию» по Минскому шоссе.
От гостиницы отъехали в таком составе: две «Чайки» с семьёй Копполы, три «Волги» с переводчиками, фестивальной службой и свитой Копполы, мосфильмовский рафик с кинокритиками, микрик со съёмочной группой с ЦСДФ, лихтваген. И мы на синем «Жигуле»: Софико, художник Коля Двигубский, Шухрат Аббасов и его приятель, маленький узбек в тюбетейке, с медалью «Ветеран труда» на лацкане пиджака.
— Какой ужас! Вся эта шобла с нами за стол сядет?! — нервничала Софико.
— А куда деваться.
— Ужас!
Я затормозил у телефона-автомата, позвонил в «Иверию» и попросил, чтобы стол накрыли не на пятнадцать, а на тридцать человек и ещё отдельный стол — на восемь, для водителей. А закуски пока не ставили.
Когда приехали и все расселись по своим столам, Софико сказала Копполе:
— Фрэнк, есть два варианта: можно заказать обычный ужин, это примерно та же еда, что ты ел вчера, или простой крестьянский ужин, какой грузинские крестьяне едят каждый вечер.
— Я люблю простую еду, — сказал Коппола.
— Неси всем лобио, зелень, сулугуни, хлеб, семь бутылок водки и тридцать «Боржоми», — заказал я.
— Всё? — спросил официант.
— Нет, подожди, — сказал маленький узбек в тюбетейке. — Георгий, знаете, что ещё вкусное крестьянское? Сациви. Это варёная курица с орехами, — объяснил он переводчику. Тот перевёл.
— Сациви всем? — спросил официант.
— Мне не надо, — сказал я.
Софико и Двигубский тоже отказались. Остальные заказали сациви.
Я открыл меню и начал искать, сколько стоит сациви.
— Всё? — спросил официант.
— Всё, — сказала Софико, — неси.
— Нет, подожди. Софья Михайловна, а знаете, что ещё любят грузинские крестьяне? — не унимался маленький узбек. — Грузинские крестьяне любят молодого барашка, зажаренного целиком.
— Сейчас не сезон, уважаемый. Неси то, что уже заказали, — велела Софико официанту.
Официант пошёл выполнять заказ.
— Откуда он взялся, этот идиот? — спросила у меня Софико по-грузински.
— Шухрат привёл, — ответил я ей тоже по-грузински.
Шухрат услышал своё имя и пожал плечами, мол, всё понимаю, но ничего не могу поделать.
Когда официанты принесли водку «Столичную» и воду «Боржоми», маленький узбек спросил:
— Георгий Николаевич, а вино «Киндзмараули» они пробовали?
— Не пробовали, — сказал переводчик.
— Вина «Киндзмараули» сколько бутылок? — тут же спросил официант.
Софико посмотрела на меня, вздохнула и сказала:
— Неси пять бутылок, а потом посмотрим.
И тут я увидел, как другой официант несёт на подносе шесть банок с чёрной икрой и лососину к столу водителей. Маленький узбек тоже увидел.
— Георгий Николаевич, здесь чёрная икра есть! Спроси, — велел он переводчику, — они чёрную икру любят?
— Любят, — уверенно сказал переводчик.
— Чёрной икры сколько? — спросил официант.
Мы с Софико посмотрели друг на друга.
«Оставлю паспорт, завтра деньги сниму с книжки и расплачусь», — решил я.
— Чёрную икру неси всем! — сказал я.
И успокоился.
Вечер прошёл хорошо. Было весело. Софико, остроумная и обаятельная, была прекрасным тамадой. Оркестр, не прекращая, играл музыку из «Крёстного отца» и «Мимино». Потом на сцену вышел Джулио и спел арию из оперы «Паяцы». После него худенький кинокритик в роговых очках Фима Розенберг со сцены спел «Сколько я зарезал, сколько перерезал, сколько душ я загубил, только тебя, занозу сероглазую, больше я всех полюбил». Ему казалось, что эта песня в стиле фильма «Крёстный отец» и Копполе должна понравиться. А чтобы не обидно было и мне, критик спел песню на слова Евтушенко, которая звучит в ресторане в фильме «Мимино»:
В стекло уткнув свой чёрный нос,
всё ждёт и ждёт кого-то пёс.
Я руку в шерсть его кладу,
и тоже я кого-то жду.
Когда ужин подошёл к концу, я попросил официанта принести счёт.
— Всё оплачено, — сказал официант и посмотрел на маленького узбека.
Маленький узбек виновато развёл руками и застенчиво улыбнулся.

Я давно хотел написать стихи об антисемитизме. Но эта тема нашла свое поэтическое решение только тогда, когда я побывал в Киеве и воочию увидел это страшное место, Бабий Яр.
Я отнес стихотворение в редакцию «Литературной газеты» и прочитал его своему приятелю, работавшему там (Всеволоду Реви-чу — E. Е, 1998). Он немедленно побежал в соседние комнаты и привел коллег и заставил меня еще раз прочитать его вслух. Затем спросил:
— Нельзя ли было бы копию сделать? Я хотел бы, чтобы у меня было это стихотворение…
— И нам, и нам копии, — стали просить коллеги.
— То есть как копии? — недоуменно спросил я. — Я же принес его печатать…
Все молча переглянулись. Никому это даже в голову не приходило.
Потом один из журналистов, горько усмехнувшись, сказал:
— Вот он, проклятый Сталин, как в нас еще сидит…
И подписал стихи в номер.
— Ты не уходи, — сказал мне мой приятель. — Еще редактор не читал. Может быть, вопросы будут…
Часа два, нервничая, я сидел в одной из редакторских комнат. Поминутно заглядывали журналисты из всех отделов, говорили какие-то успокаивающие слова, но весьма неуверенными голосами. Машинистки приносили конфеты. Вдруг открылась дверь и появился старичок наборщик в рабочем халате:
— Ты Евтушенко будешь? Дай руку, сынок. Я набрал твой «Бабий Яр»… Правильная вещь! Все рабочие у нас в типографии читали и одобряют… Я, брат, в молодости в рабочей дружине участвовал. Евреев от погромщиков защищали.
Старичок что-то еще говорил, и мне как-то спокойнее становилось на душе.
Наконец меня попросили зайти к редактору. Редактор В. Косолапое — немолодой уже человек — поглядел на меня своими хитрыми крестьянскими глазами из-под седых клочковатых бровей. Эти глаза много повидали на своем веку.
— Хорошие стихи, — с расстановкой сказал редактор, испытующе глядя на меня.
По своей практике я знал, что когда начинают с этой фразы, то стихи затем обычно не идут.
— Правильные стихи, — так же с расстановкой продолжал редактор. Ну теперь-то уж я совершенно был уверен, что стихи не пойдут.
— Будем печатать, — сказал редактор.
Обычная хитринка вдруг исчезла из его глаз. Его глаза посуровели.
— Конечно, может быть всякое… Ты это учти.
— Я учитываю, — ответил я.
Я снова возвратился в редакторскую комнату. Завтрашний номер выходил обычно в семь вечера. Все журналисты, уже окончившие свою работу, остались — тоже ждали номера. Пробило семь часов. Редактор еще не подписал номера. Пробило восемь. Редак-тор зачем-то послал машину за своей женой на дачу. Пробило девять. Ко мне зашла молодая красивая женщина — главный инженер типографии — и молча показала уже готовые листы, только на том месте, где должно было стоять мое стихотворение, зияло белое пятно. Пробило одиннадцать. К редактору приехала его жена. В половину двенадцатого редактор попросил меня зайти.
— Я пойду с вами! — нервно сказала женщина-инженер. — Если что-нибудь не так, я скажу, что уже невозможно не напечатать… Сошлюсь на какие-нибудь технические причины.
Мы зашли.
Редактор и его жена уже в пальто стояли над листами.
Женщина-инженер, увидев, что листы с моим стихотворением подписаны редактором, схватила их и, весело, как девчонка, припрыгивая, помчалась в типографию.
— С женой я решил посоветоваться, — сказал редактор. — Она мой большой друг… Видите, и она одобрила… Идите смотреть, как сейчас стихи из-под машины будут вылетать.
Я спустился в типографию. Рабочие пожимали мне руку. Женщина-инженер махнула рукой, и машина заработала. И вдруг что-то затрещало, грохнуло и машина остановилась. Я был настолько взвинчен, что совершенно оцепенел. Старичок наборщик ласково тронул меня за плечо:
— Одну минуточку потерпи еще, сынок.
И машина снова заработала, и первые экземпляры газеты один за другим стали падать к моим ногам.
— Завтра эта газета станет библиографической редкостью, — сказала женщина-инженер, протягивая мне охапку номеров. Я расцеловался и с ней, и с рабочими. Мне казалось, что мы вместе написали эти стихи.
На следующий день все номера «Литературной газеты» были распроданы в киосках молниеносно. Уже в первый день я получил множество телеграмм от незнакомых мне людей. Они поздравляли меня от всего сердца. Но радовались не все.
Через несколько дней газета «Литература и жизнь» опубликовала стихи Алексея Маркова, написанные в ответ на «Бабий Яр», где я назывался пигмеем, забывшим про свой народ, а еще через три дня та же газета в обширной статье обвинила меня в том, что я попираю ленинскую интернациональную политику и возбуждаю вражду между народами. Обвинение чудовищнее и нелепее этого трудно было представить! И стихи А. Маркова, и статья вызвали огромную волну общественного возмущения. Я был завален письмами, идущими со всей страны.
Однажды утром ко мне пришли два молодых человека, роста примерно метр девяносто каждый, со значками «Мастер спорта» на пиджаках, и объяснили, что их прислала меня охранять комсомольская организация их института.
— Охранять? От кого? — удивился я.
Молодые люди смущенно пояснили мне, что, конечно, народ очень хорошо принял мое стихотворение, но у нас и сволочи тоже попадаются. Так они сопровождали меня, как тени, несколько дней. Я потом поближе познакомился с ними, и выяснилось, что они сами вовсе не являются большими знатоками поэзии. Комсомольская организация выделила их по принципу физической силы — один из них был боксером, второй — борцом. Это было немножко смешно, но в общем необыкновенно трогательно.

Евгений Евтушенко, «Волчий паспорт»