ЗЕКИ ТОЖЕ ЛЮБЯТ КОТИКОВ
— Всех котов и кошек выловить сегодня до обеда и сжечь в кочегарках. Всех до единого, я проверю! На чьей территории увижу кота, считайте, что пятнадцать и биржа вам обеспечены. Пойдете баланы катать… Развели тут питомник, понимаешь! — замначальника по POP гонит жути на всех завхозов отрядов и членов СВП (секции внутреннего порядка).
Все молчат, но каждый думает, как выкрутиться из щекотливой ситуации… Конечно, коты и кошки никому особо не мешают, но ведь не мешали и шесть деревьев, которые являлись единственной достопримечательностью зоны и которые спилили! Лагерь должен быть похож на лагерь, так гласит закон.
Юра Кислый, завхоз одиннадцатого отряда, самый старый завхоз зоны, не выдерживает:
— Сажайте сразу! Лично я никого сжигать не буду, у меня не две головы, и я вам не садист. Бродячих здесь почти нет, все — чьи-то, за них спросят, и спросят построже, чем за человека. Я пас, пусть прапорщики и ловят, у них погоны и власть!
— Молчать! — Режимник вскакивает из-за стола и подается вперед. — Ты слишком умный, Кислов, смотри, мое терпение не безгранично! У тебя есть шныри… Или тебя учить, как это делается?.. В три часа дня проверяю. Идите.
Мало кто знает, что значит кот или кошка для заключенного. Они были, есть и будут в каждом лагере всегда. Их держат в основном старые каторжане или молодежь, успевшая почалиться по крытым и мытым, как говорят урки.
Кошка — тот же ребенок, которого он никогда не имел и не известно, будет ли иметь вообще. Это друг, ласка, забота, человечность, отдушина, собственность, брат, время — все, что хотите. Вот что такое для заключенного кошечка, как бы это противоречиво ни выглядело. И вот, вырастив, выпестовав оную, приучив к себе, почувствовав ее ласку и тепло, ему предстоит лишиться этой, может быть, единственной радости!
Собак на зоне, как правило, нет, иногда их завозят на биржу, но долго они не живут… Кошка удобней во всех отношениях: спрятать, пронести, прокормить… Конечно, завхозы могли предупредить всех о готовящейся облаве, но своя рубашка ближе к телу, к тому же завхоз завхозу — рознь… Это запросто могло стать известным режимнику, и тогда пощады не жди. Да, это именно тот случай из десятков и сотен прочих, когда администрация делает «дело» чужими руками и потом как бы удивляется жутким последствиям.
Я хочу рассказать о том, что произошло в этот день только в одном четвёртом отряде. По понятным причинам не подписываюсь.
Ренат Сабиров, сорокатрехлетний казанский карманник, проживал именно в этом отряде. До конца срока ему оставалось не так уж много, всего семь месяцев. Четыре с лишним года он просидел без несчастья и был рад освободиться тем, кем пришёл в лагерь и кем был всегда, — арестантом, человеком «одних и тех же правил». Ренат почти ни с кем не общался из молодой блоти, видя, что это за публика и чем она дышит, имел очень узкий круг друзей и никого лишнего к себе не подпускал. Человек на редкость постоянный и порядочный по лагерным понятиям, он жил уединенно, но с большим достоинством. Умные выразительные глаза с напряжением во взгляде, продолговатое лицо и рельефный подбородок выгодно выделяли его из массы, а рост, плечи и голос нет-нет да и напоминали окружающим о характере и силе, что вкупе с умом не так мало для лагеря.
Я никогда не был с Ренатом в близких отношениях, но, как и все, по-своему уважал его за твердость духа и прямолинейность. Когда мне стало известно, что вытворил Ренат, я несколько дней не мог прийти в себя и много размышлял над причинами и первопричинами всего того, что случается с нами. Только шок, аффект мог толкнуть такого человека на то, что произошло, думал я, но ошибался. Это была элементарная продуманная месть, месть того, кто не желает прощать и не ждет пощады для себя…
Придя в отряд после упомянутого собрания у режимника, завхоз четвертого отряда Полетаев по кличке Шакал не стал долго раздумывать. Зекам, которые находились в жилзоне, а их было немного, он объявил, что вот-вот явится комиссия из управления, будут ходить по баракам. Люди не стали ждать приглашения и во избежание неприятностей по-быстрому ретировались с глаз долой. С комиссиями обычно ходят оперативники, а найти причину придраться к зеку всегда легко… Дневальных Шакал загнал в одну из секций делать уборку, а сам, воспользовавшись временем и отсутствием свидетелей, быстро схватил пепельную Ренатову кошку Наташку, спрятал ее под куртку, и через десять минут она уже металась в топке котельной. То же самое, чуть позже, он проделал еще с двумя котами и был таков.
Ренат снялся с биржи по шестичасовому съему и сразу пошел в барак. Кошки на месте не было, не встретил он ее и на улице, где она обычно гуляла.
До семи часов Ренат ни о чем не подозревал и не волновался, так как Наташка частенько бегала в другой барак и приходила и позже, однако ближе к восьми он что-то почувствовал. Буквально через тридцать минут Ренат был уже в курсе событий, а именно указаний режимника насчёт облавы на котов. Побывав в других отрядах, он узнал, что везде поступили по-разному, узнал и то, что многие кошки исчезли. Ренат тут же зашёл к Шакалу и без обиняков спросил у него, где кошка. Тот наигранно выпучил пустые лживые глаза и сделал удивлённое лицо. Даже после слов Рената, что ему досконально известно об утренних указаниях режимника, Шакал отпирался и продолжал твердить, что ни сном ни духом ничего не ведает. Ренат, понятно, не поверил ему и, как рассказывали очевидцы, «побелел на глаза». Он не стал грозить и пугать Шакала, лишь хмуро произнес: «Если её нет, лучше скажи… Скажи сейчас, сразу».
Шакал по-прежнему клялся и божился, что ничего не знает, вызывал шнырей для подтверждения, но те пожимали плечами и говорили, что они занимались уборкой и ничего не видели.
Ренат ещё раз прожёг взглядом Шакала, молча постоял несколько секунд и ушёл.
Кочегар «Дашка», молодой педераст ещё со свободы, показал на суде следующее: «Ренат зашёл ко мне около десяти часов вечера и спросил, был ли у меня в течение дня завхоз Полетаев. Я ответил, что не был, так как был строго предупрежден завхозом и боялся потерять место. Тогда Ренат закрыл дверь на крючок, молча взял из кучи дров большое метровое полено и сказал: „Или у тебя руки отвалятся, или ты скажешь все!“ Я сразу заметил, в каком он состоянии, и ответил, что Шакал был у меня примерно в одиннадцать часов дня. Он прошел мимо меня, когда я колол на улице дрова. В кочегарке был всего три — пять минут и сразу вышел. Зачем заходил, не знаю, но в руках у него точно ничего не было. „А под телогрейкой?“ — спросил Сабиров. Я ответил, что, кажется, что-то было, но что, не заметил. Ренат не стал бить меня и тотчас ушел. Минут через двадцать он снова вернулся, но уже с завхозом Полетаевым, при котором я повторил все слово в слово. После моих слов Полетаев очень заволновался, отступил к топке и каким-то не своим голосом заскулил: „Ренат, ее бы уничтожили так и так, рано или поздно! За это взялся сам POP, сам, понимаешь… Что мне оставалось делать, что?! Я не хотел признаваться, не хотел тебя расстраивать, думал: скажу позже, когда успокоишься, честно! Ты пойми меня, Ренат, пойми!“
Сабиров ничего не говорил, стоял и слушал. Потом так же молча опять закрыл дверь на крючок, отошел от нее и поманил пальцем Шакала. Тот стоял как вкопанный, не понимая, что от него хотят. Ренат поманил вторично, и лишь после этого Полетаев сделал несколько шагов к Сабирову.
Распахнув свою телогрейку, Сабиров выхватил из-за пояса молоток и со всего маху ударил им Полетаева по голове. Тот рухнул, даже не вскрикнув. Постояв с минуту, Сабиров открыл дверцу печи, достал несколько крупных горящих поленьев и бросил их на Полетаева. Потом взял стоявшую у стены совковую лопату, несколько раз загреб углей и снова высыпал на него. В кочегарке сразу запахло горелым тряпьем, Шакал не шевелился. «Не бойся, — сказал мне Сабиров и бросил лопату. — Я буду на улице, а ты закройся и минут двадцать никого не впускай, как будто тебя нет. Если сбросишь с него поленья, засуну в печку тебя. Понял?» Я сделал все, как он велел, очень боялся. Больше Сабиров в кочегарку не входил, а я минут через двадцать побежал на вахту…»
