Когда я был маленький, родители говорили непонятно. Потрясая перед папиным лицом авоськой гнилой картошки, мама спрашивала:
- Что ты тут, поц ин тухес*, купил?
- Что такое "поц ин тухес"? – встревал я.
- Ну, это… - смущённо тянула мама, - вроде "дорогой человек".
- Как Брежнев?
- Ой, вей! – хваталась она за сердце. - Кто тебе это сказал?
- Папа.
Отец ухмылялся.
- Чему ты ухмыляешься? Если этот шлемазал*, где-то скажет…
- А что такое "шлемазал"? - тут же спрашивал я.
Мама нервно гладила меня по волосам.
- Это... такой мальчик...
- Толковый, – подсказывал папа.
- Молчи, лучше посмотри, какой дрек* ты принёс!
Авоська летела в раковину.
- А что такое "дрек", мама?
- Он называет это картошкой! Что тут выберешь?! Гурништ*!
- А "гурништ" - это?
- Твой отец!
Я путался.
- Так, мы сегодня будем кушать дрек?
- Да, благодаря этому поц ин тухесу.
- Брежневу?!
И мама хваталась за голову.
- Я сойду с ума! Если этот шлемазал…
- Толковый мальчик! – подсказывал папа.
- Если этот… толковый мальчик где-то брякнет. Ты понимаешь, что с нами сделает Советская власть?
Папа понимал.
Его любимой присказкой было: "Советская власть плюс электрификация всей страны!"
Он говорил это, когда гас свет и тухли спички, когда глохла машина и трещал телевизор, перегорал пылесос и пробки, когда стиральная машина билась током, а посуда об пол. В общем, сотню раз на день.
- А что такое элек-три-фи-кация? – с трудом выговаривал я.
- Лампочка Ильича, чтоб он был нам в гробу вечно живой! – отвечал папа. И мне представлялся дедушка Ленин на табуретке, вкручивающий в коридоре лампочку.
- Так это он её нам закрутил?
- Нет, он закрутил нам бейцим*!
- А что такое бейцим?
- Это как мозг, только больнее.
Я терялся.
- Мама, - докучал я матери, - а правда, что Ленин закрутил нам лампочку в мозг.
- Ой, вей! – роняла она поварёшку. - Кто тебе это сказал?
- Папа.
- Чему ты учишь ребёнка?! Ты хочешь цурес*?
- А что такое "цурес"?
- Цурес - это жить с таким поц ин тухесом!
- Ты живёшь с Брежневым? - ужасался я.
Вопросы вели к ответам, ответы к вопросам. Родителей эта цикличность приводила в бешенство, меня заводила в угол.
- Папа назвал мою учительницу некейве*. Кто такая некейве, мама?
- Тётя.
- Екатерина Семёновна моя тётя?
Из угла я почти не выходил, но и оттуда мне всё было слышно.
- Что это за язык? – спрашивал я.
- Еврейский, – отвечал папа.
- Научи!
- Оно тебе надо?
- Да.
- Оно тебе не надо!
Тогда я шёл к маме. Она жарила блинчики.
- Как на еврейском блинчики?
- Блинчикес.
- А вареники?
- Вареникес.
Картошку - "дрек" я помнил.
- А я знаю по-еврейски, – хвастался я своему другу тоже Эдику. Он приезжал на каникулы к бабушке и гордо именовал себя полукровкой.
- Моя мама русская, - объяснял он, - папа еврей, а дядя удмуртский сионист – женат на удмуртке. Хочешь тоже быть сионистом?
Конечно, я хотел.
- Вот, - говорил Эдик, расправляя на коленях чуть пожелтевшую газетёнку. – Сионистская, из самого Биробиджана.
"Биробиджан" он произносил шепотом.
- Это иероглифы, – пояснял, заметив, как округляются мои глаза.
- Что тут написано? – скользил я пальцем по диковинным строкам.
- Не туда, балда?! У сионистов всё задом наперёд?
И я вёл обратно. Но ясности это не прибавляло.
- Ну? – вопрошал Эдик.
- Вещь! – откликался я.
Вечером, кружа по комнате задним ходом, я говорил папе:
- Видишь, какой я сионист.
- Так-так, очень хорошо...
Папа смотрел хоккей.
- Сегодня газету из Бибиджана читал.
- Давай, давай, Харламов!
- Вырасту, тоже женюсь на удмуртке.
- Молодец!.. Что ты сказал?!
Эдик учил меня алфавиту.
- Это "А", это "Б"... "В" у них нету… Это "Г", это "Д"… "Ж" тоже нету.
- У сионистов нет "же"?! – таращился я. - Как же они пишут "ёжик"?
- В Биробиджане нет ёжиков.
Буквы сионисты экономили. У них не оказалось половины гласных и мягкого знака, не говоря о твёрдом. Любимое мамино "ой, вей!" не писалось, хоть режь.
- Маме это не понравится, – сокрушался я.
- Зато смотри, как красиво получается "коммунизм"!
- Да! – любовался я построенным из иероглифов еврейским коммунизмом. - А электри-фи-кацию можешь?
И Эдик старательно вывел мой заказ на дверях деревянного сортира. Электрификация получилась корявой.
- Ильичу бы это не понравилось, – покачал я головой. – Дорисуй хотя бы лампочку.
- Что вы, оглоеды, намалевали?! – подлетела к нам баба Лиза - русская половина Эдика.
- Лампочку Ильича! – растерянно пояснил я. – Сейчас коммунизм дорисуем.
Вытянув нас хворостиной, баба Лиза проявила, как выразился Эдик, бытовой антисемизм. И больше мы у неё коммунизма не строили.
За сочинение "Как я провёл лето" папу вызвали в школу…
- Занимался сионизмом?! – кричал отец. - Строил Советскую власть в туалете бабы Лизы?! Ты что, идиот?!
- Нет, я толковый шлемазл!
- Ах, толковый?!! - багровел папа, и репрессировал меня ремнём.
- Вот тебе "жаренный дрек с грибами"! - приговаривал он, а мама, качая головой, вздыхала:
- Мешигене цайтн! Сумасшедшее время!
Поц ин тухес* - ругательство (идиш)
Шлемазл* - бестолковый (идиш)
Гурништ* - ничто (идиш)
Дрек* - дерьмо (идиш)
Бейцим* - яички (идиш)
Цурес* - беды (идиш)
Некейве* - в разговорном идише женщина лёгкого поведения.