АУКЦИОН
Годы с 1986 до 1991 вспоминаются мне в первую очередь полным сумбуром в собственных мыслях. Запретное становилось дозволенным настолько быстро, что моя бедная голова в безнадежной попытке успеть за переменами постоянно слегка кружилась, как после бокала шампанского. В этом легком кайфе казалось, что советская власть сгинула, как страшный сон; что впереди ждет прекрасное будущее, которое автоматически принесет новый, на манер западного, порядок; что уже сегодня можно воспользоваться никогда невиданной свободой и что-то от этого поиметь. Стоит только захотеть.
Теперь-то я понимаю, что мне от этой свободы не светило ничего. Не то чтобы меня кто-то не пускал. Скорее всего у меня не было качеств, которые в те годы требовались для успеха. Народ мчался вперед на недоступных мне запредельных скоростях. Незаметному аспиранту молва уже приписывала собственную автоколонну, скромный клерк горисполкома баллотировался в Верховный совет, мой одноклассник, который год назад покинул места заключения, теперь возглавлял строительный трест. А я продолжал работать на той же должности патентоведа в том же академическом институте.
Мой двоюродный брат, который уже несколько лет жил в Америке, звонил мне по крайней мере раз в месяц и буквально уговаривал: «Завязывай ты с этой ерундой! Срочно приезжай, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы!» Жена, которая давно говорила примерно то же самое, теперь обиженно молчала. А я как дитя радовался возможности громко высказывать свое мнение о славных чекистах, голосовать за Новодворскую и открыто отмечать еврейские праздники. И чем хуже становилась материальная жизнь, тем легче и веселее было у меня на душе. Теперь-то я знаю, что в психологии это состояние называется «отрицанием». Служит это «отрицание», главным образом, для защиты от чувств, в которых человек не можешь сам себе признаться. У меня таким чувством был панический страх перед эмиграцией.
В один из дней 1989 года, в институтском коридоре меня остановил председатель профкома.
- Пошли на улицу покурим! – предложил он и вытащил из кармана пачку дефицитной «Явы».
Председателя профкома Диму, я знал давно. Отношения у нас были товарищескими и доверительными: когда-то мы одновременно встречались с двумя симпатичными близняшками.
- Тут такие дела, - Дима дал прикурить мне и прикурил сам, - три месяца назад Академия выделила целевую «Ладу Семерку» для Терновского. Он начал ее оформлять, но не закончил, потому что уехал в командировку в Штаты. Из Штатов он, падла, не вернулся, и машина, блядь на хуй, зависла. Вчера Академия разрешила продать ее в институте. Если я эту «Ладу» не возьму, другого шанса уже не будет.
Защитив диссертацию, Дима перестал вставлять ненормативную лексику после каждого слова. Тем не менее когда волновался, старая привычка брала свое.
- Дирекция вроде не против, - продолжил Дима, - с профкомом проблем не будет, но из-за этой ебаной гласности Академия рекомендовала распределить машину на общем собрании. Собрание как раз сегодня. Давай так: я оглашу вопрос по «Ладе»; ты выйдешь и скажешь, что гуртом такие дела не решают, предложишь создать комиссию. Народ согласится. Выберут комиссию, тебя выберут председателем – все понимают, что своего интереса у тебя нет. Тогда ты снова возьмешь слово, поблагодаришь за доверие, дашь один день на подачу заявлений. В зале поднимется шум. Ты сделаешь паузу и дашь два. Остальное расскажу завтра. Если выгорит, само собой с меня причитается.
Диме я отказать не мог и, недолго думая, согласился. А согласившись, посчитал себя вправе задать вопрос о конкурентах.
- Основных – два, - Дима выпустил аккуратное колечко дыма и дал ему растаять в воздухе, - Базилевский и Сахнюк.
Услышав эти имена, я вдруг понял, что Дима уже давно не тот влюбленный в науку юноша, которого я когда-то знал. Передо мной был опытный, закаленный в подковерных баталиях, воин. Уверенно и решительно он вступал в схватку с людьми, одолеть которых мне казалось совершенно невозможным.
Илья Петрович Базилевский был не только замечательным ученым, но и порядочным разгильдяем. В интригах, которые буквально раздирали институт, не участвовал, в мафиозных группировках не состоял. В СССР с такими особенностями характера сделать академическую карьеру было трудно, а конвертировать научные достижения в материальные блага практически невозможно. Однако Илья Петрович заведовал отделом и имел полную линейку научных степеней и званий, включая звание профессора, со всеми вытекающими последствиями. И в этом была почти стопроцентная заслуга его жены Нины Васильевны, дамы большого научного и общественного темперамента. Она успешно руководила своей лабораторией, но кроме того мастерски манипулировала всеми, кто оказывался на ее пути, умело выстраивала отношения с руководством и играла не последнюю скрипку в институтском парткоме. Если бы у нее был герб, на нем бы наверняка красовался девиз: «Цель оправдывает средства». Мужа к политике она не подпускала на пушечный выстрел.
Сахнюка в наш институт отправили в ссылку из обкома партии. Чем-то он там проштрафился. Об этом ходили разные слухи, но наверняка я не знаю, а поэтому не хочу повторять. Наш директор воспользовался случаем и выгнал вконец обнаглевшего зама по общим вопросам со связями в КГБ. Поставил на его место Сахнюка. Тот немедленно начал капитальный ремонт, в котором институт нуждался уже лет десять. Прошел всего год – и ремонт был почти завершен. Сахнюка зауважали, а он сам (опять же по слухам) начал готовиться к возвращению на партийную работу. Среди институтских он выделялся необычными гладкостью и ухоженностью.
- Ну ты даешь, мужик! – ахнул я, - Неужели потянешь против этих зубров?
- Почему не потяну? Базилевскому машина для дочки нужна. У него самого есть «Волга». Илья Петрович ее на тестя переписал, но все знают, что ездит на ней сам. У Сахнюка связи, конечно, очень крутые, но он – человек у нас временный, и партия его скоро загнется...
Мы выбросили окурки в лужу и разошлись.
Собрание прошло точно по Диминому сценарию. Меня поразило, как верно он предсказал поведение зала. Да, меня выбрали. Да, я поблагодарил народ и великодушно дал лишний день на подачу заявлений. И когда, казалось бы, моя миссия завершилась, я потерял контроль над собой и довел до всеобщего сведения нехитрую мысль, которая мучила меня целый день после разговора с Димой.
- Товарищи сотрудники! - сказал я, - Все дефициты, которые падали на институт, например, те же путевки, мы всегда старались распределять по справедливости, но четких критериев у справедливости, к сожалению, нет. Сейчас в стране время больших перемен. Нравится нам или не нравится, она становится на капиталистические рельсы. Давайте попробуем распределить эту «Семерку» не по справедливости, а по деньгам. Ни для кого не секрет, что машина стоит больше, чем написано на ценнике. Поэтому я предлагаю устроить аукцион. «Семерку» получит тот, кто больше заплатит; а разницу между аукционной и номинальной стоимостью передадим в какой-нибудь детский дом. Можем проголосовать за аукцион прямо сейчас. У меня всё.
Я приготовился услышать одобрение или, на худой конец, добродушный смех, но в зале наступила гробовая тишина. В этой тишине попросил слова заместитель директора по науке.
- Да, - сказал он с места, - предложение интересное, но голосовать по нему рано. Нужно его хорошенько обдумать и обязательно посоветоваться с нашим юрисконсультом, насколько такой аукцион законен. Давайте поручим Вере Ефимовне разобраться в этом вопросе и доложить на следующем собрании.
Народ дружно проголосовал «за». Я спустился со сцены. Откуда-то из глубины зала раздались жидкие аплодисменты.
На следующий день ближе к полудню дверь в патентном отделе открылась, и туда величественно вплыла Нина Васильевна. Она осмотрела комнату, убедилась, что кроме нас там никого нет, положила на мой стол лист бумаги и заговорила:
- Это заявление профессора Базилевского с просьбой выделить автомобиль «ВАЗ-2107» именно ему. Он написал его очень сжато, поэтому я хочу добавить что-то от себя. Мы все понимаем, что хорошее образование должно быть доступно не только в больших городах. Это, можно сказать, прописная истина. Но Илья Петрович один из тех немногих, кто делает в этом направлении нечто реальное. Он основал филиал нашего университета и каждую неделю ездит туда читать лекции. Каждую неделю он трясется в разбитом автобусе полтора часа в каждую сторону. Илья Петрович буквально совершает подвиг, и мне кажется, что коллектив института должен помочь ему совершать этот подвиг хотя бы в минимально комфортных условиях. В конце концов, не ездит же он ради тех копеек, которые платят за совместительство?!
У Нины Васильевны появились на глазах слезы. Я тоже невольно растрогался, хотя прекрасно знал (как, впрочем, и весь институт), что в филиале преподает бывшая аспирантка профессора, которая, как бы это сказать помягче, не только аспирантка и совсем не бывшая. И на автобусе Илья Петрович тоже не ездит – за ним всегда присылают машину прямо к институту. Но вслух я этого говорить не стал. Наоборот, заверил Нину Васильевну, что донесу до комиссии каждое ее слово.
- Спасибо! – сказала она и положила не стол одноразовую зажигалку с логотипом «BIC», - Это вам, чтобы ничего не забыли. Илюшин ученик из Парижа привез. Он туда на конференцию ездил.
- А Илью Петровича так и не выпускают?
- Так и не выпускают. Каждый раз обещают и каждый раз не выпускают. Вы уж хоть с машиной постарайтесь! И еще. Что за странная идея с вашим аукционом? Например, есть у нас в институте сотрудник, не буду называть фамилию, все и так знают. Его дед был купцом первой гильдии, отец – финансовым директором большого завода, и сам он - далеко не промах. Вы предлагаете, чтобы он захапал все, что выделяется на институт? Забудьте и не вспоминайте! А пока приготовьтесь к тому, что вас будут клевать.
Когда Нина Васильевна вышла из комнаты, я посмотрел на часы и обнаружил, что уже начало первого. За окном стоял приятный летний день. Поэтому из нескольких вариантов провести перерыв я выбрал самый любимый – обед в столовой обкома партии. Он включал в себя короткую прогулку, небольшой трюк, без которого невозможно проникнуть в закрытую для рядовых советских тружеников ВИП-столовую, и собственно обед – качественную ресторанную еду по ценам сельской чайной. В завершение - пять минут около прилавка Союзпечати в вестибюле обкома. Иногда там можно было наскочить на журналы «Америка» или «Англия».
В этот раз я ни на что не наскочил, зато услышал за спиной голос:
- Привет, Саня!
Знакомые в этом здании мне до сих пор не попадались, но все равно я обернулся. На меня с добродушно-хитроватой улыбкой смотрел Сахнюк.
- Ты в институт? Тогда нам по пути.
Никогда прежде я с Сахнюком не разговаривал, никогда бы не подумал, что он знает меня по имени, я не люблю обращение на «ты», но отшивать его мне не хотелось, да и повода не было. Мы зашагали по направлению к институту.
- Куришь?
Сахнюк достал из кармана непочатую пачку «Мальборо», открыл. Я чиркнул новой зажигалкой. Прикурили.
- Нравятся «Мальборо»?
- Конечно.
- Забирай, - Сахнюк протянул мне всю пачку.
- А ты?
- У меня еще есть. Сегодня по две давали. Ты только не думай, что я с намеком. В любом случае машиной распорядится директор. Если мои люди его продавят, будет моя. Если нет, возьму в другом месте. Я по этому поводу сильно не парюсь. А вот твое предложение с аукционом, ты не обижайся, ни к селу, ни к городу. Для дирекции детского дома это чисто левые деньги. Разворуют на следующий день. Ну ладно, бывай! Если нужна помощь, заходи, не стесняйся!
И Сахнюк свернул в переулок.
К концу дня позвонил Дима:
- Пошли на улицу покурим!
На этот раз угощал я. Мальборо. Прикурили от зажигалки «BIC». Дима посмотрел на меня с немым изумлением, но вопросы задавать не стал.
- Тут такие дела, - как-то неуверенно начал он, - Я сегодня с Академией говорил. Они поддержали нашу инициативу по созданию комиссии, но требуют, чтобы ее возглавил научный сотрудник, а ты – вспомогательный персонал. В общем тебя нужно переизбрать. А с аукционом ты как в лужу пернул. Я три года в профкоме пахал, у меня лист А2 мелким почерком исписан, у кого я буду одалживать деньги, а ты меня под аукцион подставляешь. Ты когда-нибудь детский дом вообще видел? Ты там был? Иди ты в жопу!
Дима повернулся и ушел. А я остался.
Домой я решил идти пешком, чтобы спокойно подвести итоги первых и последних суток моей общественной деятельности. А они были неутешительными. Поссорился с Димой. Ничего плохого не хотел, а получилось хуже некуда. Это раз. Дважды мне дали маленькую, но взятку. И я не отказался. Конечно, Базилевская и Сахнюк вели себя на манер белых торговцев в Африке. За нитку стеклянных бус они рассчитывали получить леопардовую шкуру. Но это их дело, а я должен отвечать за себя сам. Это два. Идея аукциона, которая представлялась мне такой ясной и разумной, никому другому таковой не показалась. Это три. Нравится мне это или не нравится, но в едином строю своих соотечественников я оказался одним из тех, кто никак не может попасть в ногу.
С такими мыслями я вышел на центральную площадь и сразу заметил небольшой автобус с надписями еврейскими буквами. Ничего подобного в нашем городе никогда не случалось. Я остановился, чтобы получше рассмотреть это чудо. А тем временем в двери автобуса появился товарищ, который, казалось, сошел с иллюстраций Натана Альтмана к рассказам Шолом-Алейхема. Мне сразу вспомнились слова «лапсердак», «пейсы», «ермолка». Теоретически я эти предметы знал, но на живом человеке ни разу не видел. А товарищ тем временем подошел ко мне и на вполне понятном русском языке спросил:
- У тебя мама еврейка?
- И папа тоже, - сразу признался я.
- Пошли, я помогу тебе надеть тфилин...
Что такое тфилин я знал. У меня хранились тфилин двух моих покойных дедов. Но как их надевать, куда и зачем, я и представить себе не мог. Последний вопрос показался мне наиболее важным. Его я и задал:
- Зачем?
- Это заповедь Торы.
Яснее не стало, но что такое Тора я тоже примерно знал и не стал сопротивляться.
По исполнению заповеди мы вышли из автобуса и, поскольку сыновей мам-евреек на горизонте не наблюдалось, стали разговаривать. Товарищ оказался Хаимом Ривлиным из Бруклина. Родители привезли его в Америку из Минска, когда ему было 5 лет. Теперь ему 26. К нам приехал в свой отпуск, чтобы возвращать советских евреев вроде меня к вере отцов. Уже женат, один ребенок. Работает учителем в еврейской школе для мальчиков. Своего дома пока нет, снимает квартиру, платит за нее ползарплаты. С квартирой не повезло: дорогая и очень шумная. А с машиной повезло: два года назад на благотворительном аукционе купил практически новый Меркюри Гранд Маркиз 1980 года за полторы тысячи.
- Стой!, - чуть не закричал я, - Что такое благотворительный аукцион?
- Очень просто. Богатому еврею надоела машина. Он пожертвовал ее благотворительной организации. Та устроила аукцион. Я сделал самый большой бид, и машина досталась мне. Я получил машину, бедные – помощь, богатый еврей списал эти деньги с доходов и заплатил меньше налогов. Всем хорошо. У нас это самое обычное дело. Понял?
Не могу сказать, что я понял все. Но главное для себя я понял: где-то в Америке продали на аукционе машину, вырученными деньгами помогли бедным. Все как было у меня в голове! Мой новый приятель сказал, что это обычное дело. Значит, если эти деньги и разворовывают, то в меру. Полчаса назад я переживал, что иду в строю и не могу попасть в ногу. А оказывается, есть другой строй, и, судя по всему, там у меня вполне может получиться. Эта догадка так поразила меня, что я быстро распрощался с Хаимом и доехал домой на такси. Я очень спешил, чтобы не передумать.
Открыв входную дверь, я сразу побежал в гостиную и достал из серванта бутылку «Наполеона». Подобная бутылка хранилась во многих семьях на случай болезни. Нет, ее содержимым не растирались. Она вручалась врачу в качестве благодарности, например, за многочасовую операцию на сердце.
- С горя или с радости? - спросила жена с изрядной долей сарказма.
Я не ответил. Молча отнес бутылку на кухню, щедро налил в два бокала, выложил на стол сигареты и зажигалку. Жена посмотрела на натюрморт и, понизив градус с сарказма на иронию, задала новый вопрос:
- О, я вижу ты сегодня побывал за границей. А мне что-нибудь купил?
- Извини, валюты не хватило. И вообще тебе трудно угодить. Лучше покупай сама себе.
- Можно спросить на какие шиши?
- Мы уезжаем!
- Ну, слава Б-гу, – сказала жена, - Наконец-то! Какой же ты у меня дурак!
Она разбудила сына, привела на кухню, обняла нас и заплакала.
А через два дня Академия забрала «Семерку» назад. Объяснили, что целевые машины в нецелевые переводить нельзя. Извинились за ошибку. При советской власти такое случалось довольно часто.
P.S. На http://abrp722.livejournal.com в моем Живом Журнале я собрал коллекцию предметов, которые упомянуты в этой истории. Если вы никогда их не видели или забыли и хотите вспомнить, добро пожаловать!