Слухи
Месяц назад Инна переехала в Москву. Вернее, в Подмосковье, но для девушки, всю жизнь мечтавшей вырваться из оков родного индустриального гиганта, разница была несущественная. Час на электричке — и ты уже в столице. Час обратно — и ты в сером уродливом городишке, куда люди приезжают поспать, чтобы утром вновь окунуться в сияние заветной Москвы.
Инне везло, она быстро нашла работу. Супермаркет в центре столицы. Неплохой старт, считала она.
Впрочем, засиживаться слишком долго за кассовым аппаратом Инна не планировала. Как и тысячи других девочек из провинции, она надеялась встретить того самого москвича, который заберёт её из супермаркета, из съёмной квартиры и под марш Мендельсона поселит в черте МКАДа.
Задача, конечно, не из лёгких. Сегодня Инна отработала свой первый день в новой смене: до 22.00. Прибавьте час на дорогу и попытайтесь найти время на поиски жениха.
«Ничего, — думала девушка, выходя из междугородней электрички. — Главное, я освоила московский акцент».
Вместе с небольшой группой людей она спустилась с вокзальной платформы и оказалась на ночной улице. Пассажиры, что ехали с ней, быстро рассеялись по сторонам, оставив её одну.
Непривычная после столичного шума тишина зазвенела в ушах. Инне и днём не очень нравилось в этом захолустье: провинциалка, она всё же выросла в городе-миллионнике. Ночью Подмосковье выглядело угрожающе. Пятиэтажки тонули в безмолвии, изредка нарушаемом пьяными вскриками или тоскливыми песнями. Горящие окна были такой же редкостью, как горящие фонари.
Всю смену ей предстояло возвращаться домой в темноте. В одиночестве.
«Это временно», — подбодрила она себя и пошла к домам. Каблучки громко застучали по асфальту. Словно азбука Морзе, призывающая случайных маньяков познакомиться с беззащитной жертвой.
«А тот Емельянинов, консультант из отдела электроники, не так плох», — подумала Инна, опасливо косясь на обрамляющую аллеи сирень. В воздухе пахло цветами и мочой.
Вдалеке залаяли собаки, чьи одичавшие стаи были бичом провинции. Из окон выплеснулись аккорды бытовой ссоры.
— Придушу, сука! — зазвенел невидимый голос, а потом включился Высоцкий. Достаточно громко, чтобы под песню о волках можно было неслышно душить.
Инна ускорила шаг.
Впереди замаячил дом, в котором она снимала квартиру. Девушка миновала ряд гаражей-ракушек, доминошный столик и электрическую будку. Пересекла детскую площадку с врытыми в землю автомобильными покрышками. Она никогда не видела здесь детей, да и с соседями сталкивалась редко. С работы её встречал лишь похожий на языческого идола деревянный чебурашка. Но в этот стремящийся к полночи вечер во дворе было людно.
Инна заметила их издалека. На лавочке у подъезда, освещённые единственным горящим окном, сидели три фигуры. Невероятная массовость для здешних мест.
Тревожные мысли заполнили голову девушки. Вдруг это наркоманы? Вдруг они захотят её ограбить или изнасиловать? Откликнется ли кто-нибудь, если она начнёт кричать? Придут на помощь или безразлично отвернутся к настенному ковру?
«Нужно было купить газовый баллончик, как советовала мама».
Но в следующую секунду от сердца девушки отлегло. Правду говорят, что у страха глаза велики. Никакие это не наркоманы, а всего-навсего три засидевшиеся допоздна старухи.
Инна, незадолго до переезда похоронившая бабушку, испытывала к пожилым людям трогательные чувства.
Упрекнув себя в малодушии, она пошла к подъезду.
Раньше девушка не замечала, чтобы на местных лавочках кто-то сидел. Наличие дворовых бабуль вдруг сделало подмосковный городок милее.
До Инны донеслись обрывки беседы:
— А я вам говорю, тлен. Не было там жидкости, как труха всё. Берёшь, оно ломается, сухенькое. Ни крови, ни лимфы. Только пыль…
Говорившая старушка — Инна хорошо видела всех троих — была грузной женщиной с коротко постриженными волосами и орлиным носом. Одетая не по погоде тепло, в мужской свитер с американским кондором, она обмахивала себя каштановой веткой.
— Чушь! Там брызгало всё. А где от газов треснуло, там сочилось. Густо сочилось, с запахом. В ней мотыльки выросли и вылетали потом, жались к полиэтилену изнутри. Красиво…
Возражавшая женщина была маленькой и округлой, в толстых очках с роговой оправой. Она вязала, используя необычайно длинные и неровные спицы. Спицы стучали друг о друга, ковыряя траурно-чёрную пряжу.
— Добрый вечер! — сказала Инна, поравнявшись с лавочкой.
Маленькая старушка подняла на неё комично увеличенные диоптриями зрачки и дважды моргнула. Не удостоив новую соседку приветствием, она вернулась к вязанию. Старушка в свитере окинула Инну мрачным взглядом и едва слышно фыркнула. Третья же, та, что молча сидела посередине, даже не посмотрела в её сторону.
Самая худая и, должно быть, самая старая из женщин, третья старуха была одета в дюжину одёжек и держала на коленях картонную коробку с семечками. Высушенное временем лицо было опущено вниз, изуродованные артритом пальцы безучастно перебирали содержимое коробки.
Инне стало обидно за то, что с ней не поздоровались, но она вспомнила: это Москва (ну, почти Москва), и здесь свои представления о вежливости.
Демонстративно повернувшись, она пошла в подъезд.
— Слыхали, опять в метро рвануло, — сказала старуха с кондором.
— Ещё бы, — отозвалась старуха со спицами. — Тринадцать жертв!
— Четырнадцать. Безруконький в больнице помер.
— Кишки, говорят, на поручнях весели.
— Мясорубка… а террористов не найдут.
— Никогда не найдут.
«Какой ужас», — передёрнулась всем телом Инна. «Терроризм», слово из телевизора, с переездом в Москву обрело реальные угрожающие формы.
Железные двери подъезда уже закрывались за ней, когда старуха с кондором сказала старухе со спицами:
— Инка.
И та ответила:
— Шалава.
На следующий день про теракт заговорили все: и работники супермаркета, и посетители. Люди взволнованно звонили близким, перешёптывались, горестно вопрошали, чем занимаются милиция и правительство. Плазменные телевизоры в отделе электроники говорили голосом Арины Шараповой:
— Тринадцать человек погибло, около тридцати доставлены в больницы с травмами различной степени тяжести. По предварительным заключениям бомба была оставлена под сидением в задней части вагона…
— Когда это произошло? — спросила изумлённая Инна у Вовы Емельянинова.
— Пару часов назад.
— Не может быть!.. Я же вчера об этом слышала…
— Ты что-то путаешь. Наверное, ты слышала о каком-то другом взрыве. Эй, с тобой всё в порядке?
— Да-да… — пробормотала девушка, хотя никакого порядка в её душе не было. И лишь фляга с коньяком, любезно предложенная Емельяниновым, успокоила её.
Начальство объявило короткий день. Инна вернулась в Подмосковье засветло и занялась домашними делами. Около одиннадцати вечера она решила посмотреть телевизор, о чём немедленно пожалела.
— Мальчик, которому во время сегодняшнего теракта оторвало обе руки, умер в больнице, не приходя в сознание. Таким образом, он стал четырнадцатой жертвой потрясшей мир бойни. Напомним, что…
Инна выключила телевизор и подошла к окну. С высоты четвёртого этажа она видела ночной двор, петельки врытых в землю покрышек, деревянного чебурашку. Она открыла окно и посмотрела вниз.
На лавочке сидели три тёмные фигуры. Бабушки, которые гуляют по ночам.
Грузная старуха обмахивала себя веткой каштана, старуха в очках дёргала спицами узлы пряжи, старуха в центре молча перебирала семечки.
«Грымзы», — зло подумала Инна, вспомнив, как вчера её ни за что обозвали шалавой.
«Облить их, что ли, холодной водой?».
Представив результат такого хулиганства, девушка захихикала. На самом деле она никогда не решилась бы на подобный поступок.
— Слыхали,— неожиданно отчётливо произнесла старуха с кондором, — Лёшку Талого подрезали.
— А то! — подтвердила старуха со спицами. — Дружки же его и подрезали. Восемь ножевых.
— В селезёнку, в почки, в печень-печёнушку прямо…
Казалось, женщины наслаждаются, перечисляя кошмарные подробности чужого несчастья. В голосе звучало нескрываемое удовольствие.
— Умер, как пёс, в подъезде, — приговаривала старуха с кондором. — Кровушкой истёк, холодненький, покойничек теперь, совсем покойничек…
Инна резко захлопнула ставни. И вновь в последний момент услышала:
— Шалава!
Настали долгожданные выходные. Погода стояла прекрасная, в окна лился запах цветущих растений. Инна выпорхнула из квартиры, напевая под нос незатейливую песенку. С утра ей позвонил Емельянинов, предложил показать Москву. Самое время презентовать шикарное синее платьице, привезённое с малой родины. Оно отлично сидело на ней, подчёркивая достоинства фигуры. А как соблазнительно обтягивало попку!
Крайне довольная собой, Инна стучала каблучками о ступеньки подъезда. Между вторым и третьим этажами цокающий ритм сбился. Она остановилась перед группой парней, рассевшихся на ступеньках и преградивших ей путь. Типичные завсегдатаи постсоветских подъездов, короткостриженные, худые, с криминальной мглой в глазах.
Сердце Инны застучало быстрее. Она ощутила на себе насмешливые, оценивающие и одновременно презрительные взгляды. Пожалела, что у платья такой глубокий вырез.
«Это просто малолетки, — подумала девушка. — Они ничего мне не сделают».
— Пропустите, — потребовала она.
Самый старший из парней, лет девятнадцати, ощерился желтозубой улыбкой. Он был по-своему красив, с нервными чертами лица и повадками волчонка. Их зрачки встретились. Глаза парня были задумчивыми и даже печальными, что контрастировало с его ухмылкой.
— Пропусти, — повторила она твёрдо.
— Никто не держит, — сказал он и махнул рукой, вали, мол.
На предплечье парня она разглядела синюю наколку: «Талый».
В памяти всплыли слова старух: «Лёшка Талый кровушкой истёк, покойничек теперь, совсем покойничек…»
Инна прошла сквозь строй парней. Они проводили её улюлюканьем и свистом. Только красивый мальчик с наколкой не свистел.
Выходные удались на славу, Вова Емельянинов оказался весёлым и остроумным собеседником и, судя по всему, отнюдь не бедным женихом. Для консультанта из супермаркета — очень небедным. Жаль, домой не позвал, да и она, вернувшись в Подмосковье, пожалела, что не пригласила его к себе. В чужой квартире, в чужом городе ей жутко захотелось ощутить на себе сильные мужские руки.
Всю ночь во дворе кто-то хрипло смеялся.
Началась рабочая неделя. Ежедневно её встречали во дворе деревянный чебурашка и три неизменные фигуры на лавочке.
Она старалась пройти мимо них быстро, но обрывки фраз всё равно доносились до её ушей. Это всегда были какие-нибудь гадости, мерзкие факты из чьих-то биографий, истории смертей.
— Маринка-то с пятого залетела от дагестанца…
— Он в своём Дагестане человека сбил, слыхали? В девяносто девятом сбил девочку и с места аварии сбежал, так его и не поймали. Долго ж она умирала, девочка эта, раздавленная по асфальту…
Ключи как назло выскальзывали из пальцев Инны, никак не попадая в кружок магнитного замка.
— Маринка не дура, инженерику сказала, что от него беременна, а он и клюнул.
И тут же совершенно новая информация:
— Умерла Маринка во время родов, слыхали? Порвалась вся…
И хотя Инна понимала, что всё это только сплетни отвратительных старух, возвращаться в съемную квартиру становилось ещё невыносимее. «Временно», — как мантру повторяла она и по ночам, проснувшись, подходила к окнам: сидят ли? Сидят. При свете луны, втроём.
Она не встречалась с троицей в дневное время. Даже когда в их дворе проходили похороны и собралось столько народа, сколько Инна не встречала во всём городке прежде, старух среди них не было.
«Почему же вы не явились на похороны?» — подумала Инна, скользнув глазами по процессии. — «Вы же так любите мертвецов…»
В гроб она посмотрела не из любопытства, а в тайне надеясь, что увидит в нём одну из старух.
Но в гробу лежал парень, с которым она столкнулась в подъезде неделю назад. Волчонок. Лёшка Талый.
По рукам девушки побежали мурашки.
«Это совпадение, — подумала она. — Так бывает. Парень вертелся в маргинальной среде, нет ничего удивительного, что он погиб, как старухи и предсказывали…»
Предсказывали…
«Нет ничего странного в том, что они говорили о теракте за день до теракта — в мире происходит столько взрывов…»
Инна нервно потёрла лицо рукой.
Она подумала, что нужно спросить, как именно погиб Талый, убедиться, что подробности смерти не совпадают с опередившими их сплетнями…
Спросить хотя бы у той девушки, что стоит в обнимку с мужчиной кавказской национальности…
Но она не спросила. Она пошла в квартиру, надеясь, что горячая ванна избавит её от дурных мыслей.
В следующую субботу они с Вовой целовались в арке перед нехорошей квартирой Булгакова, и он мял её груди и жарко сопел в шею.
— Ко мне нельзя, — сказал он. — У меня ремонт, живу у друга.
— Поехали ко мне, — тяжело дыша, произнесла она.
Этим вечером городок не показался ей ни опасным, ни зловещим. Всего-то надо было чувствовать мужское плечо, мужские губы под каждым неработающим фонарём.
— Вот там я живу.
Старух она увидела издалека. Горделиво выпрямила спину, подхватила спутника под локоть.
Старуха с кондором и старуха со спицами повернули к ним головы, лишь та, что сидела в центре, осталась привычно безучастной.
— Не здоровайся, — шёпотом предупредила Инна.
— С кем? — уточнил Вова, и тут же старуха с кондором сказала, обращаясь к своим товаркам:
— А это Вова Емеля в Москве без году неделя, врёт, что коренной москвич, а у самого долги и ВИЧ.
Слова прозвучали совершенно чётко в абсолютной тишине.
Инна ошарашено посмотрела на старух.
Те были заняты своими делами. Спицы подбирали чёрную пряжу, пальцы двигались в семечках, широкие каштановые листья хлопали в воздухе.
— Ты… ты слышал?
— Что, куколка?
Инна подняла глаза на Емельянинова.
Он спокойно улыбался ей. Нет, он не слышал. А может быть, и нечего было слышать…
— Мне, наверное, показалось… Та ужасная старуха прочитала стишок, и мне послышалось…
В горле Инны запершило, она не смогла договорить. Не смогла сказать: «Мне послышалось, что он про тебя».
Ведь в этом не было никакой логики. Бред. Безумие.
Он подтолкнул её к подъезду и полез целоваться на лестничной клетке. Она стояла, опустив руки по швам, плотно сжав губы.
— В чём дело?
Она попросила его уйти. Он хлопал ресницами и всё ещё улыбался. Она настаивала и плакала.
— Куда мне уходить? — спросил он.
Она лишь трясла головой и повторяла: «Уходи, я хочу побыть одна».
— Сука, — сказал он на прощание.
Она проснулась ночью от странного звука. Хлопанье — так хлопает по воздуху веер или что-то подобное. И ещё шорох, будто истерзанные артритом пальцы перебирают семечки, цепляя длинными ногтями дно коробки. И ещё лёгкое позвякивание, какое бывает, когда искривлённые спицы стучат друг о друга.
Инна распахнула глаза.
Они были здесь, в её комнате.
Они сидели прямо на изножье дивана, цепляясь задними лапами за поверхность, как могут сидеть лишь животные.
Старуха со спицами посмотрела на девушку хищно, из-за диоптрий казалось, что у неё восемь глаз разного размера. Обрамляющие её рот отростки-хелицеры зашевелились. С них капала густая ядовитая смола.
— Слыхали, — проворковала старуха, — Инка-шалава в Москву переехала. С тремя мужиками крутила, всех троих бросила.
— А то! — сказала, щёлкая изогнутым клювом, старуха с кондором. — Два аборта, а ей всё мало, ничему не учится.
Средняя молчала, низко опустив голову, лишь шуршали в семечках её лапки.
— У отца её рак, отец гниёт, — продолжала первая старуха, поглаживая ногощупальцами своё покрытое бородавками брюшко. — Она отца бросила, она на похороны к нему не приедет.
— Никого не любит, кроме себя, — подтвердила старуха с кондором. — Шалава…
— Ложь, ложь! — закричала Инна что было сил.
И проснулась.
По дороге на работу она сделала две покупки: дешёвенький MP3-плеер и газету с объявлениями. Квартира в Раменском стоила намного дороже той, что она снимала сейчас, но решение уже было принято. Она съедет отсюда, пока окончательно не сошла с ума. Здесь творится что-то странное, что-то, в чём не нужно разбираться, от чего следует бежать.
— Емельянинов про тебя слухи распускает, — сообщила ей напарница. — Что, мол, ты того, с приветом.
— Мне плевать, — отрезала она.
— Смотри, до начальства дойдёт, могут и уволить.
Инна задумалась и произнесла:
— А ты знала, что у него ВИЧ?
Три поп-хита сменились в её ушах, пока она шла от вокзала к своему двору.
«Он больше не мой, — напомнила она себе, — это последняя ночь здесь, завтра я буду жить в новом месте».
Она включила звук в плеере на полную громкость. Музыкальный блок сменила радиопередача.
— Привет, привет, привет! — загрохотал голосистый диджей. — Сегодня в студию мы пригласили троих прекрасных гостей. Вернее, гостий! Кто может знать о ситуации в России больше, чем те, кто старше самой России? Да что там России, они ровесницы планеты Цереры, а это, на секундочку, старше нашей луны! Поверьте, они лишились девственности, когда древние платформы ещё только собирались объединяться в материк Лавразию! Шучу-шучу, они до сих пор девственницы!
Не обращая внимания на словесный понос ведущего, Инна шагала по двору. Деревянный чебурашка проводил её безжизненным взглядом.
«Не смотреть в их сторону, — прошептала она про себя. — Ни за что не смотреть…»
И тут она услышала их голоса. Прямо из наушников, из радио, чёткие, перебивающие друг друга:
— Мор... Чума… язвы на трупиках, язвы и волдыри…
— Война, они опробовали новое оружие, мгновенно убивает яичники…
— А Алик из пятого задавил жену… расчленил в ванной… на глазах детей лобзиком… Соленья делал…
— Привёз жене шубу из заграницы, паук отложил яйца в её ушах…
— Автомобильная катастрофа… весь класс, как один…
— Заживо сгорел при запуске ракеты…
— В брачную ночь отравились газом…
— Рак…
— Саркома…
— Смерть…
Инна завизжала и сорвала с себя наушники. Они полетели на асфальт, словно свившиеся гадюки, с двумя капельками крови на динамиках. Лавочка стояла возле подъездных дверей, преграждая путь.
И они, конечно, были там: звенящие спицы, хлопающее опахало из каштановых листьев, шорох семечек. Глаза, которые срывают с тебя одежду, проникают под кожу извивающимися червями, смотрят, что у тебя там. И видят всё.
Инна бросилась прочь, не задумываясь, теряя туфли, во тьму, назад, подальше от них, на последнюю электричку, успеть, успеть, успеть… Старуха с кондором и старуха со спицами смотрели ей вслед, хмурясь.
А та, что сидела посредине, её звали Мать Крыса, открыла беззубый рот, и из него потоком хлынули косточки. В основном мелкие, но были и крупнее: осколки ключиц, кусочки черепов. Кости падали в картонную коробку, отскакивали на асфальт со стуком. Наконец поток иссяк. Старуха поднесла к лицу скрюченную руку и засунула пальцы себе в рот. Так глубоко, словно хотела пощупать желудок. Её тощее гусиное горло вспухло, кисть полностью исчезла за впавшими губами. Отыскав что-то внутри, женщина вытащила руку. Нити слюны тянулись за ней, в пальцах была зажата крошечная белая косточка.
Две другие старухи уважительно молчали, ожидая.
Некоторое время Мать Крыса обнюхивала находку. Её лицо, чёрное, как обгоревшая древесная кора, поднялось к ночному небу. Веки разлепились, укутанные в бельма глаза посмотрели в пустоту.
— Слышали, — сказала старуха, — Инку-шалаву собаки загрызли. Три чёрных суки. Изорвали в клочья и лицо ей поели, внутренности по всему пустырю разнесли. А у одной суки детки родились, и у щенка на боку пятно в виде крестика.
На том старуха устало обронила голову на грудь и зашелестела пальцами в коробке.
Старуха со спицами, многозначительно фыркнув, вернулась к вязанию, а та, что обмахивала себя веткой, задумчиво поглядела на небо.
Голая луна мерцала над крышами пятиэтажек. Ветер увёл стадо туч в сторону Москвы.