Наш «опытно-экспериментальный стенд», а иначе «ОИС» обладал достаточно
большим станочным парком и по сути представлял собой хорошо развитое,
небольшое машиностроительное предприятие. Что не удивительно, коллектив
станочников и слесарей был разношерстный, но совершенно мужской. Как на
всяком опытном производстве, месячные авралы чередовались с недельным
бездельем. Во время простоев мужики за зарплату с усердием шлифовали
обитые сталью столы костяшками домино, сражались в «фишечный» бильярд,
или пин-понг. Когда надоедало домино, ребята могли пошутить над
кем-нибудь из начальных мастеров и инженеров. Вон когда Федька свою
цвета мокрый асфальт восьмерку, у цыган купленную, ковырял в моторе, они
пошутили.
Тихо подошли вдесятером посмотреть, один болтовней отвлекал, восемь
здоровых оболтусов рабочими ладонями сверху надавили, так что машина на
все амортизаторы села, а когда отпустили резко, еще один оболтус на
бетонный пол железяку лишнюю кинул. Машина подпрыгнула и звякнуло
одновременно. Федька, подумав что отвалилось чего важное, тех
цыган-автопродавцев матом полчаса на одном дыхании клял. Безобидно так
"подкалывали". Все кроме Федьки.
В коллективе самый большой авторитет это Степаныч. И у начальства, и у
работяг. Он это все с железкой и организовал. Степаныч - слесарь. И не
какой-нибудь простой лекальщик, а еще универсал полный. На всех станках
от прецензионных токарных до ДИП-500 и простейшей маятниковой пилы мог
любого специалиста превзойти. Если в чертежах ошибку видел или
неясность, то сам исправлял. Спокойно, без нервов и так, что никто из
конструкторов недовольным не оставался. Правильно все делал и подходец
имел, потому что. Сколько его знали ни разу не ошибся и не напортачил.
Все наши конструкторские «изыски в машиностроении», если к ним Степаныч
руку приложил работали как положено и надежно. И от работы никогда не
бегал, а сам ее искал. Иногда даже ночевать мог остаться, когда аврал.
Единственно чего Степаныч сторонился так это партсобраний и общественной
работы. Во время собраний Степаныч исчезал. Не по волшебству, а
нормально: здания ОИС - бывшие каретные мастерские, жилые дома и фиг его
знает чего еще, связанные общими коридорами, подвалами, крышами,
переходами и пристройками, могли «исчезнуть» пару батальонов, а не
одного хитрого, старого слесаря.
Федька тот другой. Это вам не Степаныч. Из рук все валится от неохоты
работать. От любого дела отопрется по тысяче болезненных причин. Не то
что бы он больной был. Наоборот даже - вполне здоровый тридцатилетний
бугай. Но мнительный правда. Чуть чихнет - в медпункт. Споткнется -
опять туда же на обследование. А если палец, не дай бог, поцарапает без
укола от столбняка с места не двинется. Так и будет стоять столбом, чтоб
зараза по телу не разошлась. Зато общественный работник каких поискать
днем с огнем надо. Душевный очень, если деньги на подарок собрать,
политинформацию прочесть, или в стенгазету о здоровье заметку написать.
Если собрание, то до конца высидит проголосует и последним уйдет. Лишь
бы не работать, в общем. А шутки у него злые и несмешные были. И все к
Степанычу неравнодушен. В замок от шкафчика эпоксидки налить, дверь в
сортире палкой подпереть, или втихаря соли солонку в столовский суп
высыпать - это Федька, даже и проверять не надо.
Его мужики предупреждали. По-мужски. Оставь Степаныча в покое, проучим
не то. Не внял. Степаныч до поры до времени терпел. Пока в обед с
любимого стула не упал и ушибся сильно: в шестьдесят с лишним красиво не
упадешь. Ножка подпиленной оказалась. Пиздец тебе, Федя, - тихо
промолвил Степаныч, - надоел. И это был первый раз, когда от него
матерное слово на работе слышали.
Федька поржал, конечно, и забыл. А зря.
Через день, придя на работу Федька обнаружил у себя на верстаке толстую
книжку размером со школьный альбом для рисования. «Сифилис», 1967 года
издания. Брезгливо потыкав книгу пальцем, и убедившись, что ему не
чудится, Федька спросил чья. Никто не знал. До обеда книжка пролежала
нетронутой, а вот Федькину вчерашнюю «Вечерку» с кроссвордом, кто-то
увел. В домино Федьку не взяли по вредности, в бильярде был полный
комплект, а в пин-понг он не умел. Федьке стало скучно и он взялся за
книжку.
Пропустив предисловие, рассказывающее о роли КПСС и советского
правительства в победе над сифилисом в СССР, Федька углубился в чтение.
Книжка оказалась с картинками, картинки настолько ужасными и цветными, а
текст так красочно и живо описывал тяжести и совершенно неизлечимые
последствия запущенного сифилиса в царском и капиталистическом обществе,
что Федька проникся. Он перелистывал страницы, особое внимание уделяя
описанию симптомов и методам профилактики. С обеда в цех он опоздал на
два часа, был выматерен мастером, в первый раз не смог придумать
объяснение своему проступку и отмазаться.
На следующий день в столовой все увидели, что ложку и стакан Федька
принес из дома. И тут же вспомнили, что утром он ни с кем не здоровался
за руку. Душевой Федька пользоваться перестал и уходил бы домой грязным,
если бы работал. Неделю Федор был чернее тучи, пугливо озирался по
сторонам и обходил встречного метра за полтора. Кто-то рассказывал, что
видел Федьку в туалете возле зеркала, рассматривающего прыщ на своем
носу в большую лупу. А когда у него на губе выскочил «герпес», в
просторечии называемый лихорадкой, он пропал на три дня.
Вернулся отдохнувшим, спокойным и веселым. Справку с Соколиной горы об
отсутствии у него сифилиса он показал даже Степанычу, хотя тот с ним не
разговаривал. Федькина душа пела.
Утром следующего дня он нашел у себя на верстке книжку «Ишемическая
болезнь сердца в молодом возрасте». Или как-то так.
А через месяц он уволился. Председателю профкома, нежелавшему
расставаться с таким ценным работником, он объяснил, что не может
работать в таком черством коллективе где ему никто не хочет даже
давление померить и очень нервная работа. Председателю профкома его
уговорить не удалось. А жаль.
Потому что я лично в ящике верстака у Степаныча видел еще одну
медицинскую книгу, на обложке которой красовались большие буквы:
«Шизофрения».