Про собак.
Я вообще зверей не люблю. Своей собаки у меня никогда не было. У меня в
детстве случались астматические приступы, и врачи сказали, что может
быть аллергия на шерсть животных. Родители, конечно, перепугались и
отдали даже аквариум с рыбками, хотя какая там у рыбок шерсть? Одно
название.
С Ленкой мы четыре года проучились на соседних курсах, а познакомились
только за день до моей защиты. Три дня бродили по московским паркам и
целовались под каждым деревом, а на четвертый она позвала меня с
ночевкой на дачу. Решительный шаг, особенно если учесть, что до меня у
нее никого не было. У меня до нее тоже. Смешно, наверное: здоровый
бугай, диплом в кармане, усы как у Чапаева – и девственник. Сейчас таких
уникумов один Вассерман на всю страну, а тогда было – в каждой
студенческой группе.
На вокзале обнаружилось, что едем мы не одни, а в компании мелкого
черного пуделя. Арто – представила его Ленка. Знакомиться со мной Арто
не пожелал, гавкнул и отвернулся. Я, честно говоря, тоже не пылал
братской любовью. В вагоне он встал на задние лапы вдоль Ленкиной ноги и
быстро-быстро задергался, тыкаясь низом живота ей в лодыжку. Ленка никак
на его выходку не реагировала, и только заметив мой удивленный взгляд,
смущенно пояснила:
–У кобелей это бывает время от времени. Собачники говорят не обращать
внимания, пройдет.
Пока шли мимо чужих участков к даче, Арто громко облаивал старушек на
грядках.
– Здравствуй, Леночка, – приветливо улыбались старушки. – Как же ты
выросла.
И внимательно оглядывали меня из-под очков.
Пройдя свозь строй из по крайней мере пятидесяти соседок, мы наконец
поднялись в Ленкину комнатку в мансарде, и окружающий мир перестал
существовать. Не стану описывать наши действия в подробностях, хотя до
сих пор помню каждое ее движение, каждый вздох, каждый миллиметр ее
кожи. Скажу только, что ласкали мы друг друга основательно и абсолютно
не стесняясь, но никак не могли перейти к самому главному. Несколько раз
пытались, но я не решался причинить ей боль; кроме того, узкий и высокий
топчан не давал занять удобную позу.
Наконец мы решили, что сейчас или никогда. Ленка расположилась на
топчане, я встал перед ней на пол. Тщательно совместили модули,
приготовились, затаили дыхание... И тут я с леденящим ужасом ощутил, как
мою ногу обхватывает что-то мерзкое, мохнатое и несомненно живое.
Проклятый пес, о котором я начисто успел забыть, решил присоединиться
третьим. Я пнул неизвестную тварь ногой, и тут же на моей ягодице с
лязгом сомкнулись челюсти. От боли я инстинктивно рванулся вперед, Ленка
ойкнула, и в мире стало на двух девственников меньше.
Волнующий миг первой близости был безнадежно испорчен. Я орал и дрыгал
ногами, пудель висел на мне, как заправский бульдог, а Ленка, корчась
одновременно от боли и смеха, пыталась разжать ему зубы. О сексе
пришлось забыть. Самой интимной лаской в ближайшие сутки стало
смазывание моей задницы йодом с последующим дутьем на рану, а самой
яркой эмоцией – периодически накатывавшие на нас приступы хохота. Хотя
если кто-то вам скажет, что совместный смех сближает хуже совместного
секса, плюньте в его тоскливую рожу.
Через год с чем-то мы расписались (между прочим, как раз 13 октября,
день в день 25 лет назад). Мои родители, узнав об Артошке, встали
насмерть: никаких собак в одном доме с их сыном не будет, девайте куда
хотите, а если так позарез надо о ком-то заботиться, заводите ребенка. Я
их поддержал: мы с пуделем оставались врагами, он отчаянно ревновал
Ленку и поднимал лай всякий раз, когда я пытался к ней прикоснуться.
Арто отдали каким-то дальним знакомым. Там он вскоре и умер, хотя был
еше не старой собакой, десяти лет не исполнилось. Очень не сразу я
осознал, какое это было несчастье для Ленки и на какую жертву она пошла
ради семейного благополучия.
А лет через семь нашу любовную лодку крепко садануло о быт. Быт тогда
был аховский. Как раз отпустили цены, а мою зарплату отпустить почему-то
забыли. Объявили рыночный курс доллара, и я с удивлением обнаружил, что
зарабатываю семь баксов в месяц. В предыдущий год, когда цены еще сидели
на привязи, но продукты из магазинов уже разбежались, мне от щедрот
профсоюза отломились два мешка макаронных рожков и мешок гречки. Тем и
питались: день гречка, день рожки, по выходным варничкес. Варничкес –
это такое блюдо еврейской кухни. Рожки с гречкой. Дочки были маленькие и
болели в противофазе: только одна перестанет кашлять, у другой опять
сопли до пупа. В доме прогнили трубы, из сливного отверстия в ванне
хлестала какая-то дрянь. Друзья целыми самолетами валили за рубеж, Ленка
ехать категорически отказывалась, и это тоже не добавляло мира в семье.
А на работе напротив меня сидела такая аппетитная барышня! Свеженькая,
румяная, без Ленкиных кругов под глазами. И слова какие умные знает:
экспрессия, парадигма, дискурс. А Ленка, небось, уже Сартра от Кундеры
не отличит, с ней разве поговоришь о высоком? И живет барышня далеко, ну
как не проводить ее домой, а вдруг хулиганы пристанут. Ленка
догадывалась, конечно, отчего у меня так участились вечерние совещания,
но прямо об этом не говорила. Вот только ссорились мы все чаще и по все
более ничтожным поводам.
Наконец я допровожался до того, что опоздал к закрытию метро и пришел
домой только под утро. Ленка не спала, сидела на кухне. На этот раз она
высказала все без обиняков, прямым текстом. Это были правильные,
полностью заслуженные мной слова, но с каждой прозвучавшей фразой жить
дальше вместе становилось все невозможнее. Я слушал и думал только об
одном: надо остановить ее, заставить замолчать, не дать произнести те
последние слова, после которых ничего уже не исправить. И остановил.
Самым неправильным из всех неправильных способов – ударив ее по щеке.
Ленка замолкла на полуслове. В ее глазах ясно читалось то, что я и сам
мгновенно понял: непоправимое уже произошло, все кончено. Спасти меня
могло только чудо.
Я вышел в прихожую и тупо уставился на фотографию за стеклом книжного
шкафа. На ней смеющаяся пятнадцатилетняя Ленка, сидя у окна в кухне,
гладила лежащий на коленях мохнатый комок, в котором нельзя было
различить ни морды, ни лап. Вот собака, подумал я. Собака не
зарабатывает денег, не дает полезных советов, не может починить кран в
ванной. Все, что она умееет – это любить. Собака не сравнивает хозяйку
ни с кем, а просто радуется, когда она рядом, и грустит, когда ее нет. И
за это единственное умение собакам прощают то, что никогда не простят ни
одному мужу.
Я встал на четвереньки и почапал обратно в кухню. Ленка сидела на той
самой табуретке у окна, сгорбившись и закрыв глаза, и рукой так
делала... У нее была странная привычка, задумавшись, водить ладонью у
бедра. Сейчас я вдруг разгадал этот жест. Помните, в «Мастере» Пилат
спрашивает: как ты узнал, что у меня есть собака? И Иешуа отвечает: ты
так водил рукой по воздуху, словно хотел ее погладить. Вот, это оно.
Я уткнулся башкой в Ленкины колени и тихо заскулил. Ее рука коснулась
моих волос (тогда у меня еще были кудри на зависть любому пуделю),
вздрогнула и нерешительно их потрепала. Я поднял голову и лизнул ее в
нос. Ленка наконец открыла глаза; в них мелькнуло разочарование, но и
капелька интереса.
– Ты чего? – спросила она.
– Знаешь, – ответил я, – у кобелей иногда такое бывает. Опытные хозяйки
не обращают на это внимания.
– Дурак, – сказала Ленка. – Нашел время для кобелизма. И так все
рушится. Еще эта врачиха дурацкая. Я ей, видите ли, срываю план по
прививкам.
– Хочешь, я ее покусаю?
– Не надо, тебя посадят на цепь. Пошли спать, горюшко.
Я радостно оскалился, вытянул туловище вдоль ее ноги и задергал тазом.
– Вот-вот, – очень серьезно подтвердила Ленка. – Сегодня только
по-собачьи. Без вариантов.
И не выдержала, расхохоталась. Боже мой, как я люблю, когда она смеется!
Сейчас наши дочки уже взрослые девушки. Они снимают вдвоем крохотную
квартирку в Манхэттене и мечтают переехать за город и завести собаку. В
квартире нельзя: старшая унаследовала мою аллергию.