По весне, бывшая Никольская, нынешняя площадь имени Ленина, выглядела
колоритно. По краю площади, от диковинной по тем временам, асфальтовой
дорожки, ведущей от площади к зданию райкома, растянулись по обе стороны
жердями длинные сорокаметровые коновязи, к которым, в зимнюю пору на
кошовках, а в летнюю на дрожках, на пленумы, совещания и выволочки
сьезжались слуги народа: председатели колхозов и начальники всевозможных
организаций. Начальник милиции подьезжал, как барин, под малиновый звон
поддужных колокольчиков и переливы серебрянных бубенцов, на двух конях,
украшенных серебрянной сбруей; в шикарной, кошовке, конфискованной при
раскулачивании, у моей бабушки.
Лошади привязывались вдоль райкомовской коновязи, по строго расписанному
ранжиру с таким учетом, чтобы содержащиеся на голодном пайке колхозные
лошаденки не смогли воровать клочки сена у начальственных коней,
поэтому, как сироты, ютились по краям коновязи.
В ожидании окончания пленумов, лошади понуро грызли удила и жевали
сыромятные ремешки уздечек, равнодушно разглядывая фотопортреты своих
хозяев на районной Доске Почета, установленной перед их носом, за
изгородью палисадника.
Там же, над портретами ударников труда, над мутными лужами, в которых
купались вечно дерущиеся воробьи, над просевшими сугробами, над
дымящимися под весенним солнцем, лежащими вдоль площади длинными кучами,
насратого за долгую зиму, конского навоза, над изгрызеными голодными
лошадьми жердями коновязи, возвышался, и с лукавой улыбкой протягивал
для подаяния свою каменную кепку, вождь мирового пролетариата.
Протягивал скромно, в сторону расположенной напротив райкома,
разрушенной церкви, где без умолку шумно галдела, разгоняя местных
голубей, прилетевшая с юга, и окупировавшая дырявые купола, огромная
стая черных галок. Среди изрезаной тележными колесами грязи, размокшего
в лужах навоза, и ноздреватого серого снега, за блестящей золотом
статуей Ленина, возвышалась длинная дощатая трибуна, накануне праздников
обтягиваемая кумачом, и украшаемая еловыми ветками. За ней собственно и
находился сам райком партии, на крыше которого, дребезжжа жестью и
свистя милицейской трелью в ветренную погоду, сияла по праздникам яркими
огнями, большая красная звезда.
Со второго этажа райкома, откинув красные шторы на окне, через
загораживающую обзор, сияющую на солнце как нимб Христа, лысину вождя,
часто оглядывал таежную даль и необьятные просторы неосвоенной Сибири,
заботливым взглядом глава района.
Летом, каменному, изнывающему под бронзовой краской, Ленину, приходилось
охранять колхозных лошадей, искусанных паутами и замученных ударными
пятилетками по самую макушку поддужных бубенцов. Лошаденки стояли с
понуро опущеными гривами и изможденно смахивали хвостами жирных мух с
повернутых на всеобщее обозрение к площади тощими задницами, щедро
избитыми кнутами ездоков.
Голуби, изгнаные галками из церкви, облюбовали для жилья райкомовский
чердак. А для насеста использовали широкие плечи Ленина, и особенно
руку, в которой он заботливо держал, наполненую для них дождевой водой,
кепку. Жратвы было достаточно прямо под коновязью, у его ног. Сытые
голуби, гордо выпятив грудь, ходили по жердям коновязи, завлекая
голубок, которые в свою очередь, сидя на загаженных плечах Ленина, что
то нежно ворковали ему в каменные уши.
В общем голуби любили Ильича. Вот только слуги Ильича не любили голубей,
и чтобы лишить их воды и удобной поилки, его кепку просверлили
насквозь... в которой он вскоре стал хранить два голубиных яичка, а
потом заложили глиной, воткнув в просверленую дырку красный флажок, в
надежде что колыхаясь на ветру, он будет отпугивать птиц. Ленин стал
похож на статую, идущую с флажком в руке на Первомай. Хотя с близкого
расстояния было видно, что он заботливо несет в горшочке, маленький,
проросший из глины красный флажок с зелеными листочками подорожника. Но
на этом злоключения памятника не закончились.
По осени, в сентябре, после первого ночного заморозка, голова у
бронзового Ленина почернела. Утром бабушки, обходя лужи и набожно
крестясь со словами: "Чур меня, чур", быстро шкандыбали мимо высокого
негра, одетого в бронзовое пальто. Народ сбегался на площадь подивиться
на свершившееся чудо. Школьники опоздали на уроки. За райкомовскими
стенами не на шутку переполошились. Памятник обнесли высоким забором, к
которому шли и шли, неуспевшие увидеть чудо, люди, и пытались скрозь
щели позырить на невидаль. Но приставленый милиционер, чавкая по грязи
начищеными сапогами, бегал вокруг забора и отгонял от щелей любопытных.
Это я уже позже узнал, что после сгоревшей на шее памятника
автопокрышки, к покрытой сажей поверхности головы, непрочно пристает и
недолго держится на ней, масляная краска.
После поиска крайних и виновных и долгих дебатов "что делать? ", решили
покрасить памятник горячим гудроном, под черный цвет головы, а зря...
Голуби, прилетая на привычное место, прилипали лапами к растаявшему на
солнце гудрону, а при попытке взлететь прилипали крыльями, и заполошно
дергаясь, улетали, с обосраной в панике и облепленой перьями, руки
Ильича. Вскоре плечи и лысая голова вождя, как париком была покрыта,
топырящимися во все стороны, голубиными перьями. В срочном порядке
памятник был вновь обнесен забором, где бригада комхозовских плотников
пыталась отмыть вождя бензином и соскрести гудрон рашпилями. Для
упрощения задачи шутники предлагали просто поджечь гудрон. От такой идеи
в райкоме долго пахло дерьмом и валерьянкой. После чистки памятник,
обставив лестницами как подпорками, побелили белилами, в которые
зачем-то щедро сыпанули синьку. На утро, идущие мимо люди, зажимая рты
ладонью и гася в себе смех, взирали на стоящего с голубенькой кепкой в
руке, голубого Ленина. Под солнцем синька быстро сошла, и на памятнике
вновь стал меньше заметен голубиный помет, но после холодных осенних
дождей, опять проявились черные пятна. С тех давних пор, каким только
цветом красок не пытались закрасить, упорно не желающую перекрашиваться,
голову гения революции. Ну а ту, первую зиму, так и простоял Ильич за
высоким забором, не видя творимых людьми трудовых подвигов и великих
свершений. Он и сейчас стоит на той же площади, наполовину новый: с
замененной головой, и с новой, бессильно опущеной рукой, стыдливо
прячущий за спиной кепку.
И каждую весну, на памятнике, сквозь местами осыпавшуюся после сибирских
морозов краску, проглядывает пятнами разноцветье прошедших годов.