Весной восемьдесят третьего года в в/ч №30223 прибыло пополнение из
Владимирской области. Среди распределенных в нашу роту был рядовой
Иванов Гена.
Как-то, младший сержант Горбачев - крупный, крепкий парень, самбист (он
из Кстово, а кстовчане все самбисты) - за что-то шлепнул Гену слегка по
лбу. Покачнувшись, Гена снова вытянулся по стойке "смирно", а из глаз
его вдруг покатились крупные слезы.
Он хлопал ресницами, лицо его было испуганно-серьезным, а слезы текли по
лицу.
Горбачев изумленно воскликнул: "Иванов, что с тобой? Солдат, ты, почему
плачешь?"
Гена в ответ пожал плечами: "Не знаю, оргонизм токой".
Он заметно "окал" в разговоре.
Службой он не тяготился, а речь его была проста, весела и выразительна.
Например, подбегает он к каптерке, где выстроилась очередь за
подшивочным материалом, и быстро говорит: "Кто первый? Ты? Хорошо! За
мной будешь".
Перед отбоем снимает сапоги, чтобы идти мыть ноги, и не находит своих
прикроватных тапочек. (У каждого солдата возле кровати должны были
лежать пошитые из кирзы пронумерованные шлепанцы.) Гена спрашивает
окружающих: "Никто не видел моих тапочек? Ну, ладно, так и пойду
голобосый".
Приходим мы с ним в караульное помещение, сменившись со своих постов. А
все уже поели, и нам оставили совсем мало. Гена выскребает из бачка
ложку каши себе, ложку мне, и сам с собой разговаривает:
- Ну, ты, что? Голодный, что ли? Чай же вчера с сахером пил.
- Нет, я без сахера пил!
- Но, ведь, зато две кружки!
Надеюсь, он остался таким, каким я его помню – веселым, искренним и
добрым.
Немолодой.