Удочки и лопаты.
Более всех времен года я любил лето, а более всех лет те, что проводил
будучи ребенком преклонного возраста на небольшой базе охотников и
рыболовов, расположившейся в тенистом и уютном побережье Северского
Донца.
База отдавала духом Запорожской Сечи; вольным и хмельным. Не все рыбаки
умели ловить рыбу на профессиональном уровне, но ровным счетом все умели
выпивать.
За исключением тех немногих, кто уже не мог по причине утерянного
некогда на хмельном поприще здоровья.
Дух Запорожья тяготел над базой, воплощенный в выцветшей, развевающейся
на громоотводе тряпке цвета парусины. Тряпке с едва заметной надписью
"Уха из петуха".
В промежутках между утренними и вечерними зорьками рыбаки варили горох,
правили снасти и забивали козла, рассевшись под сенью огромной вербы
за затертым доминошными костяшками столом. Я часто сидел с ними,
наблюдая за игрой и внимая разговорам, каждое слово из которых принимал
за чистую монету.
Много было переговорено за этим столом.
И про Мельника, волочимого на лодке против течения гигантским карпом.
И про Шаповала, видевшего однажды ночью на змиевском омуте русалку.
И про Гвоздева, вытащившего на удочку зацепившегося на крючок
утопленника.
Про Блажко, чью лодку едва не перевернул сом-гигант, сдохший вскоре
после этого случая и выловлоченный из реки во время весеннего половодья
егерем Василь Палычем.
Сом Василь Палыча весил около двухсот килограмм.
Мой же сом по моему же возвращению после каникул в Питер достигал
трехста семидесяти.
Насмешки неверующих я парировал, предъявляя книгу Сабанеева "Жизнь и
ловля пресноводных рыб", где описывалось что максимальный вес
сома-долгожителя достигал в лучшие времена и всех пятиста.
В один из ленивых, тяжких послеобеденных полдней, в минуты вялого,
сонного козлозабоя, неспешный разговор рыбаков обернулся очередной
зажигательной для меня темой.
Оказалось (за доминошным столом всегда что-нибудь оказывалось), что
Караси способны подолгу жить в грязи. Этой способностью они обзавелись в
результате половодий, когда вышедшие из берегов реки заливали луга.
После половодья Караси, не успевшие уйти в небольшие озерца, попадали в
западню и плавали в мелкой воде, пока ее уровень еще позволял
передвигаться, после чего начинали вести поистине свинский образ жизни,
зарываясь в илистую грязь в бесполезном ожидании нового паводка.
Меня удивило, что столь потрясающее известие нисколько не взбудоражило
умы рыбаков.
Они продолжали сонно стучать костяшками и, что еще непонятнее, вовсе
закруглили тему карасей. Я решил не мешкать; cтоял Июль, жара звенела в
ясном безветренном небе. Караси могли не выдержать.
Не медля, я встал из-за стола и двинулся к противопожарному щиту, с
висевшими на нем плакатом "Охорона Рослин" и покрашенными в красное
багром, лопатой :) и ведром.
Недолго думая я снял с гвоздей лопату и, посомневавшись, ведро.
Ведь Карасей могло оказаться много и я не смог бы унести их в руках,
одна из которых была бы к тому же занята шанцевой рыболовой снастъю.
Я двинулся в поле, подальше от глаз, намечая себе взглядом лощину
позаметней, в которой в случае спадающей воды просто обязаны были
сконцентрироваться Караси.
Из под моих ног выстреливали крупные, с разноцветными крыльями
кузнечики. Воздух пьянил терпким, настоянным запахом полыни.
Я решил не возвращаться с трофеем на базу; мне не хотелось, чтобы рыбаки
подумали, что я добыл Карасей не по-рыбацки. Поэтому я решил отправиться
прежде к реке, вымыть Карасей от налипшей на них грязи и оставить
плавать в ведре с водой, припрятав его в укромном месте. А потом
вернуться на базу, повесить лопату на место, взять снасти,
лодку и уйти на рыбалку.
Как бы удивились рыбаки, вернись я с рыбалки с полным ведром Карасей!
Я ушел настолько далеко от базы, чтобы оттуда нельзя было разглядеть чем
я занят.
Поставил ведро и прихватив черенок покрепче, ударил в землю.
Лопата зазвенела, не войдя в окаменевший грунт ни на сантиметр.
Похоже, я недооценил жару. Я упер штык в землю и попытался вдавить его
ногой; давить следовало осторожно, ведь я мог случайно перерубить
пополам заключенного в земле Карася. Никакого результата.
Я перенес на штык весь вес своего тела. И снова без толку.
Прежде чем навсегда распрощаться с упоительнейшей из надежд, я изрядно и
долго повозился. Результатом моих стараний стала крохотная лунка с
разбросанным вокруг нее измельченным крошевом иссохшейся земли.
Когда в душе угасли последние лучи надежды, мне вдруг стало совершенно
ясно, что даже Карась не смог бы выжить в настолько обеззвоженой почве.
В унынии я побрел домой, погромыхивая ненужными теперь ведром и лопатой.
На подходе к базе я встретил выходящего из домика-вагончика Пал
Сергеича.
- Никак червей копать ходил? - поинтересовался он, в сомнении поглядывая
на ведро.
- Не, что ж я, идиот? Кто копает червей по такой жаре. - Я должен был
как-то прояснить ситуацию, но не знал как и, понурившись, побрел мимо
весело ухмыльнувшегося Пал-Сергеича.
Мне показалось, что он понял зачем я ходил на поле.
Повесив ведро и лопату обратно, я с облегчением вздохнул. Теперь история
оказалась позади и никто уже не поинтересовался бы, с какой целью
разгуливаю я на палящем солнцепеке с выкрашенными в красное ведром и
лопатой.
Я хотел было пойти обратно к доминошному столу, но там было пусто;
кто-то ушел спать, сморенный зноем, а другие править снасти на вечернюю
зорьку.
Ко мне подошла Тайга, егерьская Лайка и, вывалив язык, улыбнулась тяжело
дышащей пастью.
Я погладил ее и тихо, чтобы никто не слышал, произнес:
- Надо было взять тебя с собой. Ты бы мне сразу сказала, есть они там,
или нет.
Михаил Левин