Чайковский ненавидел музыкантов, особенно пианистов. Сочинит какой-нибудь дикой сложности пассаж, причём сам-то медленно играет, а в ноты поставит allegro vivace и ухмыляется, предвкушая, как братья Рубинштейны будут такое выгребать. Рубинштейны выгребают, но пальцы пухнут и головы идут кругом. Но вот стоит только Чайковскому выйти из зала покурить, как братья немедля начинают играть так, как им удобнее, — и никто ведь разницы не замечает. Да тут вбегает Чайковский и кричит:
— По судам затаскаю! Забыли, кто здесь правовед?!
Как-то Николай Рубинштейн, посадив брата Антона на поезд в Петербург, вернулся к себе домой и слышит — кто-то хнычет в чулане. А в чулане у него жил Чайковский.
Заглянул Николай Григорьевич в чулан и спрашивает:
— Ну? Чего ради хнычешь?
— Вот подохну я, — отвечает ему композитор, утирая слёзы, — и вы все как один начнёте свои редакции играть.
— Жениться бы тебе, Петруша.
— Ага, щас. Разбежался!