Эти несколько эпизодов, связанных с блокадой Ленинграда, записаны со слов Людмилы Яковлевны Марковой, которая двенадцатилетним подростком пережила блокаду от первого до последнего дня.
«Наша семья жила в деревне в пригороде Ленинграда, мать и отец работали в совхозе, я училась в школе, в которую мы с соседскими детьми ходили каждый день за два километра в соседнее село. Отца мобилизовали в первые дни войны, а уже в августе немец оказался в пятнадцати километрах от нас на другой стороне Невы. Незадолго до этого стали выселять и куда-то отправлять финские семьи, которых в деревне и в поселке было много. Конечно, и до этого отношения с финнами были натянутые, но открытой вражды не было, хотя мальчишки частенько дрались со своими сверстниками. При выселении ненависть вырвалась наружу. Уходя, финны забрасывали в колодцы крысиную отраву и дохлых крыс, поджигали сараи. Хотя были и другие примеры, когда, уезжая, финские семьи оставляли запасы, которые не могли взять с собой, соседям.
Уже в сентябре через нашу деревню шло много войск. Они передвигались в основном ночью, а днем стояли в перелесках или в домах. Иногда к нам в избу набивалось много солдат, которые лежали прямо на полу. И мать и соседи с удовольствием пускали таких гостей, потому что с ними иногда удавалось поесть детям. Буквально в двенадцати километрах от нас на «Невском пятачке» шли непрерывные бои, по Неве плыли трупы, иногда до нас долетал рокот артиллерийской канонады и изредка над нами строем пролетали самолеты. Эти бои за «Невский пятачок» шли постоянно в течение всей блокады.
Я не помню, когда начался голод. Сейчас мне кажется, что я постоянно и нестерпимо хотела есть и до войны, что, конечно, было просто невозможно. Мы все очень быстро обессилели, но мать продолжала работать в совхозе, я ходила в школу, а брат – в детский сад. Я должна была в дни отоваривания карточек вставать рано утром и идти в соседнее село занимать очередь; на мне же лежала обязанность носить воду из колодца, который находился в двухстах метрах от дома под горкой. Когда сейчас я рассказываю кому-то о том, что в десяти километрах от линии фронта подростки ходили в школу, а дети – в детский сад, мне мало кто верит… А тем не менее – это правда! Наша школа и детский сад не работали может быть меньше месяца зимой сорок первого года. А еще меньше верят в то, что в течение всей блокады работал плодоовощной совхоз, выращивал картошку и капусту, а мы обрабатывали свой огород, причем, я не помню случая, чтобы что-то пропало с грядок…
Ежедневный поход к колодцу был для меня настолько тяжелым испытанием, что склон, по которому мне нужно было подниматься с полным ведром воды, запомнился мне как огромная неприступная гора. Таким он и остался в моей памяти, когда после снятия блокады мы уехали далеко от наших родных мест. Когда лет через двадцать после войны, будучи в командировке в Ленинграде, я приехала в мою родную деревню, я не могла поверить своим глазам: дорожка от колодца к дому имела лишь едва заметный подъем.
В нашей деревне от голода никто из наших знакомых не умер, хотя продовольственные нормы по карточкам едва ли отличались от ленинградских. Все-таки в каждой семье кто-то работал в совхозе, да и огороды помогали выжить. В школе давали подкрашенный чем-то кипяток и изредка крохотный кусочек хлеба.
Один раз я ездила с мамой в Ленинград, куда ее отправляли по делам совхоза. Это были страшные дни первой блокадной зимы, мертвые люди лежали на тротуарах, стояли грузовики, на которые женщины в форме укладывали умерших. Мне стало нестерпимо страшно, когда я увидела, что на машину поднимают девочку с распущенными волосами - мою ровесницу. Я быстро отвернулась, но ее мертвое лицо снова и снова вставало у меня перед глазами. Больше мама меня с собой в Ленинград не брала.
Однажды на какой-то праздник маме в совхозе выдали кулечек конфет. Она выделила нам с братом по одной конфетке, а остальные спрятала. В тот же день я случайно нашла эти конфеты в старом валенке за печкой. Два дня я терпела, но на третий мое терпение кончилось и я, мучаясь от сознания своей подлости, и понимая, что наказание будет жестоким, за несколько дней по одной конфетке съела их все. Через неделю мама обнаружила пропажу… На мое счастье она увидела в валенке дырку и решила, что конфеты съели мыши. Я до самой маминой смерти так и не решилась сказать ей, кто на самом деле съел те блокадные конфеты»
Иногда мне кажется, что те, чьи жизни пересеклись с этой чудовищной войной и кто вынес ее на своих плечах, были сделаны из другого материала, что у моего поколения не хватило бы ни душевных, ни физических сил, чтобы достойно пройти сквозь что-то подобное. Но не дай бог, чтобы жизнь заставила нас это проверить…