Я мечтал об интервью с Сергеем Соловьёвым несколько лет. Закидывал удочки и так и эдак. Был любезным и дерзким, внезапным и настырным — всё одно: Сергей Александрович журналистов за людей не очень считал.
Пришлось пойти на крайние меры — коррумпировать. Познакомился с дочерью мастера Аней Друбич и встал перед ней на колени: «Аня, скажите папе, что я не журналист, а человек». Так я оказался в его квартире на Пушкинской.
Сергей Саныч собирался на дачу. Комнаты были захламлены. Круглый человек с седой бородой перекладывал какие-то сумки из угла в угол, постоянно чихал (аллергия на цветения) и недобро предупреждал, что у него минут пятнадцать, ну максимум тридцать. Просидели мы целый день. Я с открытым ртом. Соловьёв с открытым сердцем.
— Я бы хотел начать наш разговор с неочевидного.
— Да, пожалуйста. С чего хотите.
Экзотическое детство мастера в Северной Корее («Мама рассказывала, что у нас с Ким Чен Иром даже произошла драка, хотя он был и мощнее, и старше меня. Он меня просто мог утопить в городском фонтане, но не утопил»).
Моё любимое русское кино «Асса» («Самое драгоценное, что у меня осталось от «Ассы», — это человеческие связи и привязанности: Боря Гребенщиков, Витя Цой, Сережа Курехин. Фильм «Асса» образовался исключительно с эстетической точки зрения».)
Актуальная повестка, тогда все только и говорили про Крым, бросая в воздух слово «аннексия» («Свой первый кадр в жизни я снял в Ялте. Я там снимал чеховский рассказ. Мы поставили две палки, между палками натянули полосатые тряпки, за тряпками стояли Алиса Фрейндлих и Вячеслав Васильевич Тихонов. Я разбил очки Тихонову, мне показалось, что это будет выразительная деталь: человек с двадцатью пятью тысячами дохода ходит в разбитых очках. Я разбил очки и крикнул: «Мотор!» Это был мой первый кадр в жизни. И пошло-поехало. Крым — это очень счастливое кинематографическое место для меня»).
Целое ведро запретительных законов, тогда ведь Госдуму бешеным принтером и прозвали. Она стала регулировать всё вокруг, даже мат в кино («Я знаю, что язык нельзя регулировать. Больше того, я сам очень много ругаюсь матом»).
Отношения с Виктором Цоем, который свою главную песню спел, завершая то самое кино («Тут ко мне приезжали люди с четырьмя камерами НТВ. Нормальные мордастые, хорошо поевшие журналисты спросили меня: «Мы хотели бы узнать ваше мнение по поводу того, что Цой был агентом ЦРУ». Среди бела дня в 12 часов мне заявляют, что Цой был агентом ЦРУ. Я ответил, что хотел бы от своего имени и от имени близких друзей поздравить ЦРУ, если у них есть такие агенты, как Цой. Мне журналисты на это: «Ну что вы дурака валяете? Вы что, не понимаете, что Цой и Горбачев — это агенты ЦРУ?» Нормально? Это журналисты. Это не КГБ, не ФСБ с кровавыми ножами в зубах, нет. Это журналисты. Что я думаю по поводу того, что Цой и Горбачев из ЦРУ? Я думаю, что мы тяжело больное общество».)
Проклятье России и карма территории, на которой ничего никогда не менялось и не изменится («Я и теперь вижу отца, этот снег и себя — абсолютно счастливого человека, которого угораздило родиться при Сталине, накануне Нового года. Дальше был Хрущев, оттепель, всех переселяют из бараков в хрущевки, мне это нравится. А потом тот же Хрущев на выставке леваков в Манеже: «Ах, пидорасы». Думаю, нет, что-то тут не соотносится. Не может же один человек переселять из бараков и так художников называть. Может. Еще как может. Меня однажды утром встретил одноклассник-двоечник Щукин, с которым мы ходили в школу. Ещё темно было. Он мне говорит: «Пойдем зайдем во двор поссым». Я ему говорю, что не хочу ссать. Нет, пойдем поссым. Да не хочу я ссать. Темно. Холод собачий. Мы зашли во двор. Я свою пипку достал. Он мне кричит: «Давай ссы!» Да не хочу я ссать, объясни мне, Щукин, что ты от меня хочешь? Щукин отвечает: «Ты знаешь, что Сталин предатель?» А потом предателем окажется Хрущев. И вот вся эта дребедень в нашей стране не прекращается никогда. А если прекращается, то начинается борьба Говорухина против мата. Но я его люблю. Говорухина. Все равно»).
Нескончаемые байки про тусовку советских киношников, которые друг друга видели в гробу («А однажды Тарковский пришел на худсовет к Гайдаю по фильму «Бриллиантовая рука». Тарковский, естественно, не ходил ни на какие худсоветы никогда в жизни. Но он очень любил нашего художественного руководителя Лео Оскаровича Арнштама. Мы с Тарковским были зомбированы Арнштамом. Что бы ни попросил Арнштам, даже если бы это было про закон о мате, мы бы исполнили. Арнштам попросил Тарковского сходить к Гайдаю на худсовет: «Приди! Ну не развалишься же». Андрей пришел. Мы посмотрели «Бриллиантовую руку», зашли в кабинет Арнштама, который мне потом перешел по наследству. И вот сидит художественный совет, уважаемые люди: Майя Туровская, Бен Сарнов, кинематографисты. Тарковский первым взял слово и обратился к Гайдаю: «Леня, а сколько куплетов у тебя вот в этой песенке, которую у тебя Миронов поет?» Гайдай ответил, что не помнит точно, вроде бы три. Тарковский так участливо: «Лень, мой тебе совет, отрежь два последних куплета». Гайдай абсолютно офигел: «Почему?» Тарковский ответил гениально: «Лень… скучновато». Так Тарковский учил Гайдая снимать нескучное веселое кино, понятное зрителям и любимое народом»).
Нежнейшая любовь к Татьяне Друбич, здесь Соловьёв впервые перестал чихать и сделался серьёзным и печальным («Как-то я вот смотрел и понимал, что с Таней белый свет чудесный. А если Тани нет, то он меркнет и превращается в сумеречное болотце. Наличие Тани — это чисто офтальмологический эффект. Я не убежден, что сама Таня про это знает, потому что она проще, чем ее сияние. А сияние очень мощное. И оно до сих пор есть»).
Неудачная попытка эмиграции и трудоустройства в Голливуде. Соловьёв снова хохочет и чихает («Меня однажды по блату решил протолкнуть в Голливуд мой друг Ричард Гир. Мы с ним хотели снимать кино про Пушкина. Да. Ричард завёлся со страшной силой. Он заставил в чудовищную жару всех знаменитых голливудских продюсеров собраться и посмотреть мой фильм «Черная роза — эмблема печали…», который и в прохладе-то невозможно смотреть нормальному человеку. Руководители студий посмотрели этот фильм, и самый сообразительный вдруг говорит: «Ричард, а ты знаешь, что Пушкин — это афроамериканец? Если с кем-то мы и будем разговаривать по поводу Пушкина, то с Майклом Джексоном». Они хотели Джексона на роль Пушкина взять. Тогда я Ричарду сказал, что мне пора ехать домой. К Говорухину»).
На дачу Сергей Александрович поехал затемно. А то интервью называлось «Всё пошло к чёртовой матери».
Без вас, мастер, теперь точно — только туда и дорога.
© Roman Super
