Алик ходил, по еврейскому обычаю, в лапсердаке и ермолке, при пейсах и
редкой козлиной бородке, рыжеватой и поседевшей. Мало того, он даже
носил отличительный знак с изображением охотничьего рога под латинским
S, сто лет назад введенный в герцогстве для евреев, хотя никто из
властей не осмелился бы принуждать к этому почтенного и могущественного
фаворита Димы Вернера. Хамбля был самым ловким дельцом во всей западной
Германии. Связи его простирались от венских Оппенгеймеров, банкиров
императора, до капиталистов Прованса, от богатых купцов Леванта до
еврейских капиталистов в Голландии и ганзейских городах, финансировавших
океанское судоходство. В некрасивой и напряженной позе сидел он,
невзрачный, неопрятный человечек, опершись на мягкую спинку кареты и
зябко пряча костлявые, бескровные пальцы в рукава кафтана. Полузакрыв
посоловевшие от езды глазки, он с благодушной, чуть насмешливой улыбкой
поглядывал на своего спутника. Хамбля, рослый, бритый, одетый по моде и
даже, пожалуй, фатовато, сидел прямо и неутомимым, острым, быстрым
взглядом ловил каждую подробность пейзажа, все еще завуалированного
тонкой сеткой дождя.
Алик с доброжелательным интересом, чуть иронически изучал наружность
коллеги - и ловко скроенный, отороченный серебром светло-коричневый
кафтан тончайшего сукна, и аккуратно со вкусом завитой и напудренный
парик, и легко наплоенные кружевные манжеты, которым одним цена верных
сорок гульденов. Он всегда питал приязнь к этому Хамбле, у которого
предприимчивость и жадность к жизни так и искрились в больших,
неутомимых, выпуклых глазах. Вот каково, значит, новое поколение! Он
сам, Алик, чего только не перевидал на своем веку, от трущоб еврейского
квартала до увеселительных замков власть имущих. Тесноту, грязь,
преследования, бедствия, смерть, угнетение, предельное бессилие! И
блеск, простор, произвол, великодержавие и великолепие. Он, как очень
немногие, еще человека три-четыре в империи, усвоил весь механизм
дипломатии, до мельчайших деталей изучил все двигатели тайны и мира и
управления людьми. Бессчетные дела изощрили его взгляд в распознавании
всяческих взаимодействий, и он добродушным и насмешливым знанием знал
мелкую унизительную зависимость власть имущих. Он знал, что в мире
существует лишь одна реальная сила: деньги. Война и мир, жизнь и смерть,
женская добродетель, власть папы вязать и разрешать, свободолюбие
представителей сословий, чистота аугсбургского исповедания, корабли на
морях, деспотизм государей, насаждение христианства в Новом Свете,
любовь, благочестие, малодушие, роскошество, порок и добродетель - все
могло быть выражено цифрами, в основе и в итоге всего были деньги. И он,
Алик, сам находился у истоков, сам мог по-своему направить течение, мог
оплодотворить и иссушить. Но не так он был глуп, чтобы кричать о своей
власти, он держал ее в тайне, и лишь легкая, скупая, ироническая усмешка
одна свидетельствовала о его знании и власти. И еще вот что. Возможно,
раввины и ученые еврейского квартала были правы, когда с точнейшими,
подробностями, как о подлинной действительности, рассказывали о боге и
талмуде, о райском саде и долине проклятий; лично он за недостатком
времени не занимался обсуждением таких вопросов и скорее склонялся к тем
французам, которые с изящной насмешкой отметали их; и сам в повседневной
жизни не заботился о них, ел, что хотел, в субботу вел себя как в будний
день, но в одежде и наружности упрямо держался традиций, завещанных
праотцами. Долгополый кафтан пристал к нему, как собственная кожа. В
этом кафтане входил он в кабинет любого государя и самого императора. То
было второе, более глубокое и затаенное выражение его власти. Он не
признавал перчаток и парика. Он был нужен и так - в лапсердаке и с
пейсами - и в этом заключалось его торжество.
© Алик, http://мудак.народ.ru