Предупреждение: у нас есть цензура и предварительный отбор публикуемых материалов. Анекдоты здесь бывают... какие угодно. Если вам это не нравится, пожалуйста, покиньте сайт.18+
Рассказчик: Ingrid Lovera
По убыванию: %, гг., S ; По возрастанию: %, гг., S
В зале Рубенса. Польская группа с советской переводчицей. Экскурсовод: А это – Вакх. Переводчица: А это перед вами портрет композитора Баха. Воцаряется тишина. Потом вопрос из группы: – А почему он в таком виде?!
Собака по кличке Пичка – ничья. Народная. У нее четкая программа дня. По утрам она ходит в школу, встречает детей. Потом болтается по кофейням, спит на газоне. Ужинает в таверне. После захода солнца – отбой в устроенном для нее домике. По пятницам тусется на рынке у жаровни. Госпожа Мирто бросила ей куриный шашлычок-сувлаки и кусочек хлеба. Пичка деликатно скушала мясо, а от хлеба отвернулась. – Вот это воля! – восхитилась госпожа Мирто. – Пора и мне садиться на диету!
У нас с Димой работают артисты, шестеро постоянно, но бывает и больше. И всем своим артистам мы делаем рабочие визы, контракты, страховки и всякое такое бюрократически бесценное, поэтому я до одури заполняю анкеты и знаю наизусть дни рождения их детей, жен, мужей и родителей. Номера паспортов тоже скоро выучу. Для подачи в консульство бумажки нужно приносить строго по списку, и одним из пунктов указана «автобиография», в которой в виде таблицы следует сообщить, где же вышеозначенный гражданин служил с- и по-. Автобиография должна стать финальным аккордом, в клочья разметать последние сомнения, случись таковым вдруг забраться в сердце чиновника: Да, товарищ дорогой, да! Перед вами «Артист больших и малых академических театров», а не хрен с горы. И вот оформляется к нам на работу наш любимый артист Коля, и отправляю я ему целую гору заполненных прошений, и пишу назидательные инструкции, и умоляю срочно прислать мне биографию, чтобы в лучшем виде изобразить ее по-немецки. «Вас понял, шеф», - говорит мне Коля и тут же перепоручает задачу своей юной жене, которая у нас по профессии театровед. Вечером получаю результат. «С самого раннего детства Николай любил Театр. Он рос смышленым и очень творческим мальчиком. На праздниках в детском саду…» Любовь потому что.
Я веду класс по Толстому. Говорю: если есть вопросы по материалу, записывайтесь на прием, обсудим. Тут же появляется юноша бледный. - Профессор, мне нужно говорить с кем-то о Достоевском! Я открыл его для себя прошлой осенью, взял академический отпуск, чтобы читать его по 8 часов в сутки. Поехал в Россию, чтобы все время ходить на его могилу. У меня стала трудная личная жизнь - я хочу только женщин, с которыми можно обсуждать Достоевского! Так, говорю, удивительно; а по Тoлстому у Вас есть вопросы? - Да! он любил Достоевского?
Дело было в 30-е годы прошлого столетия. У легендарных теноров московского Большого театра Лемешева и Козловского были фанатки - "лемешистки" и "козловистки". Кто-то придумал собирательное прозвище "сырихи", потому что кучковались они у магазина "Сыр" на улице Горького (сейчас Тверская). Настойчивые, но тихие. Они не пропускали ни одного концерта, ни одного спектакля, поджидая кумиров на улице, у дома или возле гримерки. Величайшим счастьем считалась возможность заплатить 200 рублей деду-гардеробщику, который выносил калоши кумира — в них можно было постоять! Однажды Козловский на глазах своих фанаток в этом магазине купил 200 грамм рокфора. Фанатки немедленно скупили весь оставшийся рокфор. Директор магазина едва не полез в петлю, потому что ему подняли "план по рокфору" раз в десять.
В приемной стоматолога звонок: "Скажите, вы работаете во вторник?" - "Нет". - "А когда вы опять не работаете?!" Так вот этот анекдот про моего мужа. У него заболел зуб. Зуб болел долго. Муж мрачнел. Я бухтела. Так продолжалось неделю. В конце недели, после очередной атаки на упрямого страдальца, ослабевшего от полосканий, болеутоляющих и моих сварливых заклинаний, удалось вырвать у него обещание посетить, наконец, заветное учреждение. "После работы, после работы..." - пробормотал затравленно муж и ушел, задевая раздутой щекой бесчувственные подъездные стены. Прождав до вечера, я решила проверить, не растерял ли он свою решимость и не надо ли его подбодрить. Сняла трубку и набрала номер. Услышав "алло", решила не тратить время и сразу приступила к подбадриванию. - Милый, ты сходил к врачику? Милый растерянно помолчал и сказал: - Нет... Я возмутилась. - Что ты как ребенок! Знаешь, что бывает, если вовремя не сходить ко врачу?! Нагноение! Омертвение! Гангрена! Ты можешь попасть в больницу! Муж вздыхал. Наконец я решила, что он уже достаточно ободрился, и резюмировала: - Ну, ты сходишь сейчас, да? - Хорошо, дорогая. - Когда выйдешь от врача, замотай щеку шарфом. Игорь, ты взял шарф? В трубке послышался странный хрип. И после пугающей паузы донеслось: - Взял. Но я не Игорь. Надеюсь, неизвестный, чей номер я набрала, сходил после этого разговора к врачику. А иначе мне обидно.
Муж читает новости: – Ты знала, что теща Трампа попала сюда по воссоединению семьи, а он собирается сократить квоты? – Может, он как раз поэтому против эмиграции? Из-за тёщи...
Первый вид патриотизма – афинский. Свобода слова, свобода творчества. Патриотизм заключается в гордости за достижения своей страны, за расцвет науки и искусства. И общество убеждено, что расцвет связан именно со свободой мысли. Воспитанием патриотизма на практике никто специально не занимается, нет таких институтов. Будут достижения – будет и гордость за свою страну. Второй вид патриотизма – спартанский. Спартанцы против свободы, достижения не нужны, искусство утилитарно, его цель – воспитание зомбированных воинов под одну гребенку. Все общество в этом убеждено. Ни Спарты, ни Афин уже нет. Но Афины стали для мира родиной науки и искусства. Спарта внесла нулевой вклад в мировую культуру.
В Стамбуле все время встречаем мужиков с бинтами на голове. Ладно бы три-четыре покалеченных встретились, так нет, десятками ходят! Ой, думаем, а, может, это того, с религией связано? Ну мы, конечно, люди в духовных вопросах дремучие, но все ж не настолько... У наших марокканцев у всех синяк на лбу, это потому что они челом в пол по пяти раз на дню долбят, но чтобы друга дубинами по кумполу лупить?! Не может быть. Тайна раскрылась: тут, оказывается, пруд пруди клиник по пересадке волос! Приезжает дядька лысым, как коленка, а уезжает кудрявым и задорным, что твой пудель.
А что для вас лучшее похмельное средство? И кто его приносит? Когда-то в далекой юности проснулась у подруги: голова… сушняк… Вижу на тумбочке криво написаная записка «Моника, компот на окне». Смотрю, компот точно на окне. Сладкий, теплый, но лучше, чем ничего. Подруга проснулась, я спрашиваю: кто тут еще вчера был, кто этот милый человек с дребезжащим почерком? Она мне: да ты, высунув язык, вечером чего-то корябала перед сном. В общем, с детства о себе трогательно забочусь…
В их одиннадцать это было так: «Мам, мы сегодня решали очень интересную задачу на математике, я тебе сейчас расскажу, ты всё поймёшь!» Ды-ды-ды-ды-ды-ды-ды-ды-ды… «Поняла?» - «Да.» - «А что именно ты поняла?» К концу школы нарратив сменился: «Мы сегодня изучали …., ты не поймешь, но я тебе всё равно объясню.» - «Не надо.» - «Надо.» Думала, что с возрастом попустит. Как бы не так. «Мама!!! Вчера на лекции… Погоди, ты просто послушай !» Звонит сегодня дочь и спрашивает: «Мама, ты знаешь, что такое сходящиеся и расходящиеся последовательности?» Я вздыхаю и с тоской думаю, сколько времени меня сейчас будут пытаться сделать лучшей версией себя? Но она говорит: «Да ладно, забей, просто послушай». В общем, вчерашнюю лекцию профессор начал словами: «Все сходящиеся последовательности похожи друг на друга, но каждая расходящяяся последовательность расходится по-своему». Потом посмотрел на зал и спросил: «У кого-то есть аллюзии?» Поднялись две робкиe руки. Профессор довольно хмыкнул. ...Все-таки был и от меня толк...
Прокопий хлопотал у прилавка: приоткрывал хищным рыбам пасти, устраивая им впечатляющий натюрмортный оскал. – Это чтоб страшно стало. Чтоб, как у стоматолога, – объяснял он клиентам. Кроме скорпены, христовой рыбы и молодой акулы, разрубленной на стейки, он привез розовую и колючую, как шиповник, маридку с дивными фаюмскими глазами. Но ее было совсем немного. По закону подлости стоявшая передо мной госпожа Фотини забрала все. – У вас еще марида есть? – спросила я Прокопия. – Нет. Фотини окинула меня победоносным взглядом, мол, получи, неудачница! *** Апостол нестерпимо орал, ритмично свистя в хриплый свисток: – Два кочана брокколи за один евро! Два кочана брокколи за один евро! – Смотри, Апостол, кто-то оставил костыль, – сказал ему господин Ефимий. – Так это Ясона костыль. Давай его сюда. Я ему говорю: встань и иди! Он встал и пошел. И даже костыль забыл. Да, я хорош! – буднично констатировал евангельское чудо Апостол. – Мда… C завтрашнего дня повышаю цены. *** Я уже уходила с рынка, когда меня догнал Прокопий. Он что-то прошептал мне на ухо, я разобрала только – иди за мной. – Ты поняла, почему я тебя позвал? – сказал он мне на ходу. – Нет, – ответила я. Говоря откровенно, я даже струсила слегка. Такой серьезный был у Прокопия вид. Может, я напутала что? Подхватила по ошибке не свое, неверно расплатилась, да мало ли что могло случиться. Оказалось, Прокопий позвал меня, чтобы все-таки продать мариду. – Понимаешь, не мог я при Фотини сказать, что у меня есть еще. – Но… Зачем так усложнять? – удивилась я. – А с чего ты взяла, что хорошее настрение – это просто? Теперь она рада, что купила последнюю мариду. Ты рада, что она тебе, несмотря на испытания, досталась. Я рад за вас, девочки, и за себя, потому что марида продалась. Аллилуйя и аминь!
Два мальчика, любили одну девочку. Один писал ей стихи и носил портфель. А другой дергал за косички и подкладывал кнопки. На выпускном она дала второму. Женщины на подсознательном уровне выбирают более решительных и мужественных особей противоположного пола, способных защитить ее и потомство. Мораль, короче: xрен этих женщин разберешь.
- Если каждый раз при взгляде в зеркало ты видишь какого-то мудака, возможно ты просто за рулем. - Если ты за рулем и видишь себя в зеркало, то ты определенно мудак.
Банальная мысль, что места безмятежные, расслабленные, обсыпанные белыми пляжами, нередко и совсем не так давно были по уши в крoвищe, и никто не знал там слова «баунти», и все работали тяжело и жарко и только успевали уворачиваться от великих народов, пинающих друг другу, как футбольный мячик, их маленькие острова и их малостоящие aзиaтскиe жизни. Иногда я думаю, что в отпуске историей страны лучше не интересоваться. Раньше про Албанию рассказывали с ужасом. Где-то там, в горах, прячется страна-затворник, и нищие крестьяне, не ведающие электричества, уныло ковыряют землю на осликах и волах. На самом деле этот затворник всем и всегда был позарез необходим. И грекам, и римлянам, и вандалам, и болгарам, и туркам, и сербам, и итальянцам, и немцам, всем. Маленькая страна с выходом на Адриатику и Ионическое море - это вам не кусок хмурой тундры. Как мы поняли из отрывочных и поверхностных сведений, на момент окончания Второй Мировой, пережив последовательно несколько оккупаций, албанцы были обреченно бедными аграриями, безграмотными на 98 процентов. И на этом фоне к власти пришли коммунисты. Сами пришли, в отличие от соседей, без братской помощи, своими силами справились, своими домашними пассионариями обошлись, добровольно и с песней, по принципу «хуже уже быть не может». Тут можно было бы написать, что дальше все было предсказуемо, но кто в самом жутком помутнении разума может предсказать страну-концлагерь, тридцать седьмой год длиной в сорок четыре, добровольную изоляцию от всего мира, где даже Советский Союз и Китай - это прeдaтeли, приспешники Запада, вpaги, растоптавшие идеалы сталинизма? Больше, больше aдa, «уголовные статьи должны быть жестче и строже сталинских», оборвем все связи, нароем инфернальное количество бункеров по всей стране, чтобы торчал такой в каждом дворе, чтобы страх и паранойя подмешивались в чай; репрессии пятидесятых, репрессии шестидесятых, семидесятых, восьмидесятых, этнические чистки по принципу борьбы с партизанами - рот открыл один, а мы пoкapaeм всю область, будем силкoм paзъeдинять ceмьи, вышлeм их в труднодоступные районы, чтобы пoлзaли там от дома до поля под надзором полиции. Казалось бы, куда ж высылать-то, страна с гулькин нос. Ничего, выкрутились, нашли места. Тайная полиция в каждом окне, и от этой жути ты уже готов донести сам на себя. Ждали нaпaдeния вpaгoв-югocлaвoв, голодали, боялись, умиpaли, пытaли друг друга, сходили с ума. Только по официальным данным репрессиям подверглась треть страны. Объявив первое в Европе атеистическое государство, взopвaли цepкви, взopвaли мeчeти, верить запретили, за крeщeниe kaзнили. Едешь сегодня по деревням и думаешь, что ведь пейзажи кажутся такими близкими, итальянскими, но что-то все равно не то. А церквей нет. Ни в одной деревне не торчат ни шпили, ни минареты, только в больших городах строят их заново - новые и глянцевые. Машина, рояль, магнитофон не просто были недоступны, а запрещены. И ясно, что их всё равно было ни купить, ни достать, но даже свались они с неба, владеть «буржуйским» считалось преступлением, и аскетизм вынужденный умножался на насаждаемый. А потом рабочие, чьи условия труда в статьях про Албанию сейчас называют «диккенсовскими», с диким остервенением лoмaли, кpyшили, жгли, рвaли и кpoмcaли все памятники Энверу Ходже, все его портреты, книги, его изречения, высеченные на камне, его цитаты на красных тряпках, натянутых над сценами в дворцах культуры. От этих дворцов сейчас тоже торчат одни остовы. Иногда попадается по дороге такое страшное: полуразрушенные колонны, кривой фасад, куски гипсовых пионеров с ржавыми горнами, призрак сталинской городской архитектуры, останки социалистической жути. А потом к ним пришли девяностые и они все чуть не умepли. Деньги одномоментно исчезли. Ни пенсий, ни накоплений, ни еды, ни работы. Армия и полиция разбежались. Из тюрем ушла охрана, открыв двери, и арестанты однажды утром обнаружили, что они больше никого не интересуют. Орды мафиозных группировок рвaли остатки страны между собой. Молодые люди бросились прочь, и это самый тяжелый и непоправимый урон, который был нанесен Албании. Немецкий обозреватель в докладе CDU употребил ветхозаветное слово Exodus, «a tremendous loss», сказал он. Бежали подросшие дети, одни, без родителей. Я вообще не могу себе этого представить. Это как?? «Мы с папой не можем, бабушка и дедушка больны, мы их не бросим, беги один, ты уже почти взрослый мальчик, тебе повезет.» Так? В страну вошли итальянские войска, они не могли и не пытались навести порядок, они просто охраняли грузовики с гуманитарной едой. У нас говорят “there is no business like show business”. Но я бы сказала то же самое про туризм. Вдруг в какой-то момент выяснилось, что весь этот ад происходит в совершенно райских декорациях - длинные изящные галечные пляжи, теплое-теплое море со всеми подходящими сюда идеальными цветовыми эпитетами - и темно-голубое, и светло-зеленое, и лазурное, и изумрудное, и бирюзовое, и какое угодно, и вода такая чистая, как бывает только на островах, и дивный климат, полугреческий, полуитальянский. Оказывается, не нужно пахать на волах, вот же он, Клондайк, лежит под ногами, и потянулись туристы, и запрыгали по склонам белые отели, их широкие длинные балконы напоминают по форме волны, спускаются ступенчато, красиво, никаких больше коробок и прямых углов, изыск, мягкость линий, открыточный и манящий курортный дизайн, и вдоль каждого белая лестница, и над ней цветы, и кругом цветы, и на каждый этаж можно попасть с улицы, как часто строят на побережьях. Террасы, завтраки на море, кофе, ступеньки прямо на пляж, зонтики, и вдоль берега вся кухня итальянская, и на гриле дымятся осьминоги и кальмары, и официанты носятся с ведерками и бокалами, а чуть уедешь вглубь - на вертелах крутятся бараны целиком, пекутся слоеные пироги и албанский сыр, и везде хорошее вино, и улыбки, и радостная доброжелательность удивленной свалившимся счастьем и еще не перекормленной туристами страны. Народу в сентябре совсем мало, пляжи тихие, а бархатный сезон по-настоящему бархатный, не только по календарю, как в Испании, когда что август, что сентябрь - здравствуй, сковородка раскаленная. Жары нет, а море теплое, почти тропическое. В предпоследний день после обеда вдруг полил дождина, загоральщики разбежались, наши дети уползли в отель, и на всем длинном берегу остались только мы, сидящие в бурлящей воде, как в теплой ванне, ошалевшие от блаженства, а еще два грустных бармена, которые не смогли бросить нас на произвол стихии, без внимания, заботы, тепла, любви и мохито. Смотришь на это и думаешь, что море лечит шрамы любого масштаба. Еще немного, и всё затянется, забудется, и будет тут маленький тихий филиал рая, весь из волн, пляжных зонтиков, белых платьев и бугенвиллей.
Очередь на кассу. Две женщины показывают друг другу покупки и комментируют их. — Ой... А зачем такие конфеты? Ты же их не любишь? — Даша любит... И тут молодая кассирша, сидящая спиной к ним на кассе, смежной с той, в очереди к которой они стояли, вдруг разворачивается и говорит: — Где конфеты? Я тоже Даша и тоже люблю конфеты. Женщины сразу затихли и стали обеспокоенно переглядываться. Казалось, думают, должны ли они и правда отдать этой девушке конфеты, раз она тоже Даша. Минут за десять до эта же кассирша, после того как мужчина с жутким акцентом поднял шум, возмущаясь, что работает мало касс, и отказался пользоваться "этеме вашеме самоблужини", триумфально шла мимо очереди, воздев над головой пачку чипсов и возглашая: — Идёт покупатель единственного товара и все пропускают его без очереди! Очередь взирала на неё с бессильной растерянностью. — Да шучу! Я кассир, — успокоила она собравшихся. — Просьба в мою кассу не занимать, я работать не хочу... Господи, ну что вы встали? Ну что за люди, честное слово... идите сюда, конечно! Как дети...
Один из лучших московских ресторанов - ресторан при Патриархии в Свято-Даниловом монастыре. Женщин (светских), правда, туда пускают только на официальные мероприятия. Вместо официантов - послушники, чаевых они не берут, сдачу отсчитывают до копеечки, но при этом ненавязчиво приносят урну для пожертвований на храм. Обед на двоих со спиртным там примерно в $500 обойдется, так что храм не зачахнет... Самое интересное там - писсуары: у них спереди торчат рога. Я никак не мог понять замысел дизайнера, пока не увидел, как священники для удобства за эти рога передний край рясы цепляют.
Преподаватель живописи дала моим деточкам задание по композиции: «Влюбленные в произведениях Пушкина». Вхожу в комнату - на наброске девушка на балконе и куча мужиков внизу. «Аня, - ужасаюсь я, - а где влюбленные-то?!» «Вот, - говорит Аня, - аль не видишь? Вот Царевна, а вот семь богатырей, они к ней свататься пришли. Все влюблены». С перепугу в моей голове внезапно образовалась каша: «Аня, - говорю, - стой, семь было гномов! А богатырей тридцать три! Они не влезут». «Богатырей тридцать, - встрял Дима, - с ними дядька Чермомор. Точно не войдут». «И мы еще боремся за звание дома высокой культуры быта, - невозмутимо ответила Аня. - Неучи. В Сказке о Мертвой Царевне количество богатырей эквивалентно количеству гномов».
Меня в Китае на временное внж фотографировали. Фотоавтомат в миграционной службе меня не узнавал, писал, собака: «не вижу объект». Меня повели фотографировать вручную. «Не вижу объект, » - сказала программа загрузки фотографий. Короче, дали канцелярскую резинку, стянули ею волосы в хвост, сняли украшения с шеи, вытащили сережки, выдали жуткий черный пиджак, и вот в таком виде меня программа приняла. «Пес с тобой, - сказала, - вижу объект». Получилась фотография на проходную завода.
Была приятельница одна, бельгийка, в прошлом голландка, она родилась и выросла в каких-то тропических голландских колонях. Её рассказы про детство меня завораживали: типа вышла из школы, взяла доску, побежала на океан, и так изо дня в день… Скука! - вздыхала она. Вспоминаю её каждый раз, приезжая на Гавайи.
Вспомнился диалог с сыном в его школьную пору. Он продирался тогда сквозь "Тихий Дон", ужасно тоскуя. А я стала увещевать, мол, вот мы в его возрасте штудировали ТД под партами из-за встречающегося слова "грудь". Сынище вытаращил глаза, смеялся, приговаривал "бедные дети", а потом с интересом спросил: "Kак же вы тогда читали "Лолиту"?"
Играем мы в немецком развлекательном парке короткое испанское шоу, и задача наша проста и ясна, как весь шоубизнес: народ должен двадцать минут ржать и уйти счастливым. Всё. Иной миссии нет. Ну так вот. В этом нашем шоу всего четыре номера плюс Конферансье, который на живую нитку связывает номера между собой. Конферансье - кукла. И вот он появляется и сообщает, что сейчас по-быстрому расскажет дорогой публике всё об истории Испании. «Испания, граждане, была раньше римской колонией. Очень давно. И все люди там пели и танцевали». И исчезает - пошел первый номер, испанский танец. Снова вылезает Конферансье и говорит, что, пока испанцы там пели и танцевали, пришли неожиданные гости с Востока (типа арабское завоевание) и тоже стали петь и танцевать. И пошел арабский танец. Снова Конферансье: «Потом испанцам стало скучно и они решили открыть Америку. И выяснили, что и в Америке все люди тоже поют и танцуют». И пошли мексиканские мариачи. Ну и под занавес он кричит, что всем срочно пора в Испанию, в Испанию, потому что там голубое море и все люди поют и танцуют! И пошли беситься цыгане. Всё. Народ счастлив, в финале часть публики сама уже поет и танцует. Подходит ко мне на улице женщина и говорит: «Я вас узнала, вы артистка, у вас чудесное шоу». «Спасибо, - говорю, - приятно слышать». «Но я должна вам сказать одну важную вещь, - продолжает дама. - Я была в Испании, это вовсе не такая беззаботная страна, как вы рассказали. В Испании тоже есть свои проблемы».
Гуляем с подругой по пляжу. Доходим до скалы, показываю: - Здесь у нас водопадик, но в этом году дождей мало, он не течёт. - Потрясающе! - искренне восхищается подруга. - Я никогда в жизни не видела пересохшего водопада !!!
- В последнее время многие новостные ресурсы перешли в формат видео. Плохо, но я приспособился смотреть всё на двойной скорости. Побочный эффект - теперь обычная речь воспринимается как речь олигофрена. - Тоже практически никого не могу слушать на нормальной скорости, постоянно ставлю 2х. Думаю, что и быстрее в общем-то можно. - У меня та же фигня. К сожалению, у жены переключатель 2х не работает. Я думаю, что она уже закончила и перехожу к возражемиям, а она, оказывается, просто воздух в лёгкие набирала...
В незапамятные еще советские годы я работал начальником отдела кадров нашей Кишиневской фабрики "Зориле". Мы выпускали обувь. И вот, один наш работник, Фима Раухвергер, основал кружок по изучению иврита. Кружок подпольный, потому что учебники им присылали сионисты по своим еврейско-шпионским каналам. Короче, к нам поступил сигнал из КГБ, директор созвал совещание. На совещании присутствовал Ион Ионович, секретарь горкома партии. - Что вы можете сказать об этом отщепенце? – спросил меня Ион Ионович. - Если по документам, - сказал я. – То только хорошее. Три рацпредложения, всегда премиальные. Секретарь горкома посмотрел на меня с сожалением. - Эээээ, - протянул он. – Да вы на кадрах случайный человек... В общем, мне пришлось уйти по собственному желанию. Так это называется. И через полгода я оказался в Израиле.
В субботу зашел в гости к знакомым. По дороге заскочил в японский ресторанчик и взял там немного суши и сакэ to go. - О, ты суши принес, - обрадовались хозяева. – Какой ты молодец! И сакэ еще! Давай выпьем! - Давайте выпьем за детей, - произнес я стандартный тост. – За моего Алика и за вашу Рашель! Последовала пауза. - Наша Рашель немного сбрендила, - тихо произнес отец. - Ударилась в иудаизм, - шепотом объяснила мать. - Рашелечка! – закричал отец, чтобы в другой комнате было слышно. – Иди к нам, дядя Вадим суши принес! - Отстаньте от меня! – закричала Рашель в ответ из своей комнаты. – Они же не кошерные! Отвяжитесь! Спустя полчаса, когда сакэ было допито, я зашел поздороваться в комнату Рашель. - Привет, подрастающее поколение! – осторожно сказал я. – Как дела? Есть вопросы по математике? - Дядя Вадим, почему ты не веришь в бога? - весьма логично ответила она. – Почему не идешь по нашей традиции? Зачем ты ешь суши? - Ну, это же сложный вопрос на самом деле, - ответил я. – Суши тут ни при чем. Ведь совсем уж нерелигиозным человеком я себя назвать не могу. К примеру, я соблюдаю десять заповедей… Так называемые ten commandments. - Ten commandments? – переспросила Рашель. – Что это? - Ну как? – удивился я. – Не знаешь разве? Это же основа иудейской религии. Бог дал Моисею скрижали, на которых были записаны десять заповедей. И Моисей передал их евреям. А уже от евреев это дальше пошло. Десять правил от бога, что надо, и чего не надо делать. - А, ОК, ОК, - поняла Рашель. – Только десять? Это легко делать. Я могу! - А какие это commandments? – спросила Рашель. – Что там? - Ну, не убий, не укради, - начал я. - А, ОК, ОК, - кивнула Рашель. – Это можно делать. - Уважай отца и мать своих, - продолжал я. - Ты шутишь, - перебила меня Рашель. – Нет, что, серьезно? Там так написано? Уважай родителей? - Да, - ответил я. – Конечно! Почитай, это в Торе написано. И в Библии. - Я это не люблю! – воскликнула Рашель. – No way! Значит я не religious! - Суши кончились? – спросила Рашель. – Почему ты не сказал мне раньше?
Когда-то давно, когда у нас ещё были мопеды, я придумал сконструировать сигнализацию. Но не простую, стандартную, подключенную к гудку, это было бы легче лёгкого. А авторскую, голосовую - чтобы она орала страшным голосом разные фразы: "отойди от мопеда, идиот!", "не трогай, кому сказал!", "я те щас покачаю!" Это было, разумеется, сильно сложнее. Самодельные динамики в мопеде у меня и так были давно встроены - я любил ездить с музыкой. Датчик вибрации/качения присмотрел автомобильный. Вариантов микропроцессора с флешкой и ЦАП, чтобы выбирать произвольные сэмплы и гнать звук в колонки, тоже было несколько. За помощью в записи сэмплов страшным голосом планировал обратиться к Бочарику. В общих чертах электрическая схема и программный алгоритм были придуманы, осталось приступить к реализации. Я воодушевленно поделился своей идеей с другом Алексом Янгом. Он меня выслушал и спросил: ты серьезно собираешься делать всю эту красивую работу для одного мудака, который попытается спиздить твой мопед?
У одного моего приятеля в 90-е порезали ножом брезент его автомобиля ЛуАЗ, нашли в салоне монтировку, этой монтировкой разбили стекло у стоявших рядом «Жигулей», и их угнали. Приятель тогда очень огорчился, что его машина оказалась настолько непривлекательной.
Приятельница рассказывала, как они в годы нищего студенчества на свадьбы ходили. Студенты театрального, с актерскими способностями, надевали вечерние туалеты (ну, или плюс-минус что сойдёт за вечернее), ехали в них на троллейбусе, а потом, хохоча и поддерживая друг друга за локоть, проходили в ресторан. Все принимали их за подвыпивших гостей со стороны жениха/невесты. Один раз они попались, когда, приняв изрядно на грудь, тост стали говорить.
Вчера я поссорился с Гиви. Напрочь разругался. Я вчера поехал в даунтаун Бостона, к офтальмологу. Ну и потом к Гиви в мастерскую зашел. Там рядом. У вас есть знакомый гениальный художник? У меня есть. Гиви - гениальный! И неделю назад он очередной шедевр написал. «Тушение костра» называется. Выдающееся полотно, по-моему. Три еврея в широкополых черных шляпах, с пейсами, стоят полукругом и сосредоточенно тушат костер с помощью своих обрезанных брандспойтов. Вид снизу, как бы прямо из середины костра. Небо голубое-голубое. Облака белые-белые. А на евреях все черное. А по бокам, да в центре - алые лоскуты пламени. Есть в этом какой-то глубокий исторический смысл. Сюжет, цветовая гамма, перспектива, все поражает. По-моему, совершенно удивительная картина вселенной. И пейсы у всех свисают вниз, как бы с периферии картины к центру. Как бы щупальцы еврейские тянутся к зрителю. Один тушащий костер еврей сосредоточенно смотрит вниз на свой брандспойт, лицо серьезное, озабоченное. Осознает свою миссию. Другой улыбается по-мальчишески. И, запрокинув голову, блаженно смотрит в небо. Мечтатель. Шляпа назад сдвинута. Третий, видимо главный, раввин может, с самым маленьким брандспойтом, что-то им вдумчиво проповедует. Одной рукой свой брандспойт держит, а другой жестикулирует. Но те двое его не очень слушают. Евреи же! Один-два штриха, а как сразу схвачен национальный характер! Эти евреи никогда никого не слушают, все знают лучше всех. Только говорят и жестикулируют. - Гиви, - говорю ему я. – Я потрясен. Гениально просто. - Да ну, - улыбается Гиви. – Ты мне льстишь. - Ничего я не льщу, - возражаю я. – Это же о нас обо всех. Это же вся наша жизнь – это тушение костра! Ты о просто потрясающе это увидел. - Ну, пойдем пропустим по стаканчику саперави, - предлагает Гиви. – У меня в холодильнике немного лобио со вчера осталось, очень кстати. - У тебя в картине есть одна неточность, - замечаю я Гиви после трех стаканчиков. – У евреев пейсы всегда по часовой стрелке закручены. Это у них в торе такое правило есть. Правило буравчика называется. «Клаль шель буравчик» на иврите. - Вот, - говорю я, хотя и вижу, что уже Гиви темнеет лицом. – А у тебя у них пейсы против часовой стрелки. - А не пойти ли тебе со своими замечаниями в одно место? – спрашивает Гиви. Вижу – обиделся. - Иди в жопу, - говорит. – В жопу иди! Поругались, короче. Эта еврейская тема всегда такая, многие обычно ругаются. Стоит только заговорить! А сегодня с утра я набираю Гиви. Надо же помириться... Что мы, из-за какой-то несчастной часовой стрелки разговаривать перестанем? Мы же выше этого! - Гиви не хочет с тобой разговаривать, - говорит мне Сара. Жена его очередная. Гиви на всех из нашей местной синагоги женится. Помешан на еврейках по какой-то причине. Уже четвертая жена. - Дай Гиви трубочку, - говорю я. – Я мириться звоню. Ерунда же на постном масле. - Ерунда? – восклицает Сара. – Ерунда? Хорошенькая ерунда! Из-за тебя Гиви уже сутки писать не может. Он обычно ложится на диван, закрывает глаза. И у него перед глазами сразу образы мелькать начинают. А он за ними наблюдает. Лежит полчаса, наблюдает, а потом встает, и к холсту. Зарисовывать. - Ты вчера ушел, - говорит Сара. - А он теперь из-за тебя не может на диване лежать. - Только лягу, - говорит. – Только глаза закрою, как перед глазами отвратительная рожа Ольшевского мелькать начинает. - Ты подумай, - говорит Сара. – Нафига ты ему нужен? - Художника нужно хвалить! – говорит Сара. – Хвалить! У них же и так жизнь сложная! - А чего это у Гиви жизнь сложная? – спрашиваю я. Работа есть, мастерская есть. Жена замечательная! Ты! - Ох, - вздыхает Сара. – Это ты верно сказал. Но если бы я у него была первая! Если бы он на мне сразу женился! Если бы! - Я замечательная, это ты верно подметил, - говорит Сара. - А вот его бывшая жена - не очень. Это же он на тушении костра любовников Ривки нарисовал. Вот же беспутная женщина! И Гиви до сих пор с этой болью не может справиться. Что она с половиной синагогы спала. - И Гиви его терапевт, - говорит Сара. – Его терапевт сказал ему, что Ривкины измены можно преодолеть только через творчество. Не бежать от мысли об ее изменах, а наоборот, из огня да в полымя, понимаешь? Все, что его мучает – на холст! - Для Гиви это очень личная картина, понимаешь? – уже мирно говорит Сара. – Эти же евреи на картине, они не простой костер гасят. Они гасят костер Гивиной любви! А тут ты, с твоей критикой. - Дай Гиви трубочку, - говорю я. – Я хочу ему кое-что сказать. - Ну? – говорит Гиви. – Чего тебе? - Знаешь, - говорю задумчиво. – Я вчера ошибался. А сегодня я порылся в литературе, и выяснил. Это в северном полушарии пейсы по часовой завивают. А в южном – против. Так что у тебя, думаю, нет отступления от реальности в картине. Потому что в южном полушарии сила Кориолиса в другую сторону направлена. На иврите это «клаль шель буравчик даром» называется. - Точно! – восклицает Гиви. – Точно! Это у меня бразильские евреи! Я же три года назад был в Сан-Паулу. И у меня там идея картины родилась. Я лег там на кровать в гостинице. Закрыл глаза. И тут у меня эти их еврейские брандспойты перед глазами как замелькают! - Ты заходи в гости, - говорит Гиви. – Пропустим пару стаканчиков кинзмариули. Обсудим силу Кориолиса. Заходи!
В девяностых ураган эзотерики обрушился на неустойчивую психику советских людей. Уж чего мы только не узнали об устройстве вселенной! Ходили даже слухи, что именно в России больше всего Бодхисаттв на душу населения. Мол, чуть ли не каждый второй творит вселенную на благо человечества. Под эту тему мы с Ромарио и употребили по бутылю коньяка. Закончили традиционным братанием и признанием бодхисаттвы друг в друге. К чему я процитировал из "Уленшпигеля": "Здесь тот лежит, кто слив неспелых скушал, и без мучений отдал Богу душу" - уже и не помню. Ромарио широким зигзагом отправился творить добро к себе домой. А я пристроился посмотреть, что доброго нам придумали бодхисаттвы из телека. Из нирванны меня вывел звонок телефона. После краткого матерного приветствия, Ромарио завопил в трубку: "Слышь! Я тебе, как бодхисаттва бодхисаттве говорю - прекрати цитировать херню всякую! Меня какая-то бабуля по пути домой сливами со своей дачи угостила! Третий час с горшка слезть не могу!"
Помните замечательную фразу в "Кондуит и Швамбрания": - Мама, а наша кошка тоже еврей? Кошки у нас нет. Есть собака. Доберман. В Израиле наступил жаркий сезон. Прямо скажем, жара. Тем не менее, с собакой гулять надо. Гуляем, конечно, вечерами, или утром. Но во время прогулки собака изрядно нагревается, и войдя в лифт тяжело дышит через открытую пасть. Сосед интересуется: - А что собака ваша так тяжело дышит? - Ну, жарко. - А! Собака ваша тоже из России!
Как я в детстве осень ненавидела, страшно же вспомнить. Хоть золотую, хоть бриллиантовую, хоть какую угодно. Весь этот «багрец и золото» ассоциировались, разумеется, с Александром Сергеичем, а Александр Сергеич ассоциировался с Нелли Владимировной, училкой по литературе, а вместе с ними обоими приходили мысли о неминуемости школы и смерти, и хотелось только одного: лечь с головой под одеяло и чтобы все от меня отвязались. Осень начиналась ровно в середине августа, когда мы с родителями возвращались с моря на дачу. Не знаю, кто там чего собирался «цедить медленными глотками», да и что вообще можно цедить в конце августа под Гатчиной? Уже вовсю дожди. Радуйтесь, люди, радуйтесь, еще четырнадцать дней впереди, а потом всё рухнет, а вот уже и тринадцать, десять, пять…, и гладиолусы эти ненавистные торчат в палисадниках, как всадники Апокалипсиса, и астры бабушкины туда же, и сказки у них андерсеновские: «Слышишь, бьёт барабан? Бум! Бум! Слушай заунывное пение женщин!..» Карачун, одним словом, всему конец. А тридцать первого августа тащишься с дачи с этими астрами в руках - автобус, электричка, метро, снова автобус - и астры уже такие же замурзанные, как ты сам, и тоже думают о неизбежном. В ведро бы их. Про ноябрь я вообще не говорю, ноябрь был зима, время умирать: в начале, как насмешка, пять жалких дней осенних каникул, и ты сидишь дома, а предки думают, что ты тут для их удобства расселся: погуляй с собакой, да вынеси мусор, и не успел ты вынести, как уже и воскресенье, и надо хоть в кино сходить, чтобы поймать уходящий поезд за хвост, но от кина этого только хуже, идешь из него домой с тетей Эльзой, ёжишься и вспоминаешь, погладила ты на завтра форму свою уродскую или нет. А потом впадаешь в анабиоз, а тебя мучают. Будто лягушку разбудили, распихали - у нее, бедолаги, температура тела плюс три, а ее в шесть вечера пинком на улицу, езжай, давай, на английский. Как можно любить жизнь, если ты ждешь в темноте сороковой трамвай? И еще и опаздываешь, а я всегда опаздывала, пыталась оттянуть. И ветер, и снег, и ноги замерзли, и трамвая сволочного можно ждать до морковкина заговения, и Инна Алексеевна посмотрит укоризненно, хотя ругать не будет, она же бабушкина лучшая подруга, и главу из Моэма надо пересказывать, а я не хочу, а меня тошнит. И думаешь, что потом всё это нужно будет проделать в обратную сторону, с Петроградки на Васильевский, и будет еще холоднее и еще хуже, и трамвай, наверное, не придет вообще, потому что зачем ему одинокая я на темной остановке в без двадцати девять, а если и придет, то окна в нем замерзли, и печка воняет, и рядом с ней сидеть горячо, а в стороне холодно, и на каждой остановке ледяной ветер врывается, и какой вообще псих может сегодня вспоминать с умилением, какие узоры были в детстве на трамвайном стекле и как он монетку к ним прикладывал? Гадость какая. В общем, к чему весь этот макабр-то. К тому, что дети мои садятся в ноябре в машину и ничегошеньки не чувствуют. А я чувствую! Восторг чувствую и упоенье, и это не проходит, хоть своя машина у меня с двадцати лет. Вышел из дома ноябрьским вечером - и жизнь прекрасна. Ни ключи по карманам рыскать не надо, ни перчатки в снег ронять - к ручке дверной только прикоснулся, мягкий щелчок, и мир у твоих ног. Тихо, бесшумно, тепло, удобно, и машина настраивается так, чтобы было тебе идеально. И музыка играет. И чем хуже за окном, тем лучше внутри, тем острее чувство «а вот фиг вам, а вот фиг». Хотя ведь и ноябрь у меня теперь ненастоящий, игрушечный. Утром плюс шесть, а днем плюс шестнадцать. И солнце светит. И уже глинтвейн вечерами продают: «Давайте, граждане, поиграем, что будто бы зима и будто бы мы замерзли?» - «А давайте!» Короче, детский опыт - это, ребята, не травмы. Это же нам для контраста отсыпали, чтобы мы потом десятилетиями расслабленно наслаждались жизнью.
Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным, с этим глупо спорить, а делать фетиш из бедности лицемерно, особенно, если не из своей, а из чужой, что тоже иногда случается. При всей очевидности этих соображений скажу смешное: если бы двадцать лет назад у нас с Димасом было столько же денег, сколько сейчас, с нами бы не произошло и десятой доли приключений, которые мы с таким смаком и удовольствием сегодня вспоминаем. Ну что интересного может случиться у человека, который сел в самолет в Штутгарте и прилетел в Бильбао с пересадкой в Париже? Ну, если по-настоящему, если с огоньком, без высасывания грандиозных историй из ничтожных событий? Да ничего. Но в начале нашей совместной гастрольной карьеры, отчасти от безденежья, а отчасти и от идиотизма, наши путешествия были красочными, сложносочиненными, многоэтапными, часто абсурдными, но мы были молодыми и храбрыми и нервы свои не считали - их было сколько угодно, бери не хочу. В общем, в последний раз в Бильбао мы выступали ужасно давно, и в целях экономии прилетели тогда сначала в Мадрид, там взяли в аренду фургон и безо всяких навигаторов - кто тогда слыхал о навигаторах? - поперлись на нем к баскам в начале декабря. И по дороге туда все было более-менее буднично, не считая пустяков: из семи наших ящиков сначала прилетело только шесть, седьмой же зачем-то смотался в Копенгаген и появился позже, поэтому на финальный номер нашего первого спектакля в Бильбао по причине отсутствия сапог я пошла босиком, намазав ногти ярко-красным лаком, что в сочетании с цыганской юбкой, голым животом, черным париком и платком с монистами было, разумеется, воспринято зрителями как тонкая авторская задумка. А вот на обратном пути было уже весело. Откатав почти до конца свое турне, мы планировали отработать последний спектакль, переночевать в Бильбао и рано утром двинуть на нашем фургоне назад в Мадрид. Самолет был днем. И вот накануне вечером, за час до начала шоу, сидим мы в баре, пьем кофе и смотрим новости, а в новостях что-то странное происходит: по всем каналам испанские репортеры пучат глаза, в состоянии ажитации размахивают руками, а за спиной у них снег, снег и снег. Это нам вообще не понравилось. Поглядели мы на темную улицу, дождик мелкий там идет, вроде, всё тихо. Но взбудораженные репортерские физиономии не выходили из головы, и мы решили в отеле не ночевать, а выехать в Мадрид в ночь, сразу после спектакля. От греха. Демонтаж, предчувствуя неладное, мы сделали рекордно быстро. Когда вышли на улицу, увидели, что декорации поменялись, снег валил уже вовсю, но мы поднажали и около часа бодро двигались по пустому ночному автобану. Снег, надо заметить, тоже поднажал, видимость стремительно падала, дворники метались, фургон рычал, ветер гнал навстречу крутящиеся белые массы, я помалкивала, частью со страху, частью, чтобы не отвлекать Диму, а потом начались какие-то странные знаки, полосатые барьеры, желтые сигнальные огни, фуры сбились на обочину, и нас затормозила Guardia Civil. Заторможенных оказалась целая очередь, и полицейский в дождевике бегал от машины к машине, жестикулировал, и в целом ясно было, что дело-то труба. «Кадена, ребята, кадена есть у вас?» - прокричал он мне в окно, подойдя с пассажирской стороны. Я такого слова не знала, полицейский чертыхнулся, кому охота ночью под снегом и ветром объясняться со всякими дураками на пальцах, но тут он увидел Диму, безошибочно опознал в нем испанца и сказал мне довольно резко, мол, слушай, не лезь и не делай мне нервы, я сейчас твоему парню все объясню, и баста. Стой, говорю, у тебя ничего не выйдет, не всяк тот испанец, кто красив, чернобров и чернокудр, давай, мне объясняй, какая такая кадена тебе нужна. «Да это цепи, Лиза», - сказал Дима. Полицейский посмотрел на меня, постучал пальцем по лбу, и мы развернулись и поехали искать работающую заправку, чтобы купить цепи на колеса. И, слава Богу, не нашли. Вернувшись через час на то же место не солоно хлебамши, мы выяснили, что гармония мира резко пошла на спад, дорогу закрыли до шести утра, и теперь хоть с цепями, хоть с гусеницами, но никого на автостраду не пускают. А у нас же самолет! Два билета и семь оплаченных заранее мест багажа! Нам природные катаклизмы до фонаря, а ну расступись, мы едем в аэропорт. И вот скажу я вам, ребята, что мне до сих пор жутко вспоминать, чтó мы с Димой решили делать. Мы достали из бардачка карту Испании и стали, подсвечивая фонариком, прокладывать себе альтернативный маршрут. Не по автостраде, а через перевал, маленькими горными дорогами, в обход полицейских кордонов. Ночью, без цепей, в адский снегопад, когда сразу в нескольких регионах объявлена чрезвычайная ситуация и перекрыты все трассы, ведущие с Севера вглубь полуострова. Первым очнулся, естественно, Дима, он же в нашем маленьком коллективе отвечает за мозг. «Дорога есть, - сказал он, - но вряд ли нас успеют отрыть живыми». И мы остались ждать. В шесть утра Guardia Civil начала нас инструктировать, каждого водителя по-отдельности. Двигайтесь очень медленно, не снимайте машину с передачи, не тормозите, не паникуйте. Если почувствуете, что не справляетесь, высуньте руку из окна, вам придут на помощь. Потом мы много часов медленно-медленно ползли по узкой кое-как расчищенной колее. Каждые пятьдесят метров на дороге дежурили полицейские или военные, они бежали к тем, кто начинал скользить назад. На рассвете стали видны деревни, мимо которых шла трасса. Дома были заметены до середины окон. Дорог в деревнях не было вообще, до их расчистки было, как до Луны. Машины превратились в маленькие холмики. Я представила себе, что же творится там, наверху, в горах, и спросила: «Дима, а нас бы спасли?» «Спасли бы, - утешил Дима, - но в дурку бы отправили…» В прошлые годы мы исколесили Испанию вдоль и поперек, но потом лавиной пошла Азия, и мы как-то отвыкли, подзабыли, где живет наша лучшая публика, наша радость, наша любовь. Публика, которая непрерывно смеется, которая подпевает всем испанским песням в нашем шоу, которая выражает свои чувства бурно и буйно, которая вскакивает с места, кричит Olé, а потом хлопает нам стоя, и мы ходим и ходим на поклон, и от бешеных выплесков дофамина подкашиваются ноги и кружится голова - вот он, подлинный вампиризм, волшебный напиток, элексир вечной жизни. Начала с денег - ими и закончу. Самое безумное, что нам за это еще и платят.
