КАК Я ПЕРЕДАВАЛА В ДАР ТРЕТЬЯКОВСКОЙ ГАЛЕРЕЕ КАРТИНУ АЛЕКА РАПОПОРТА
Ранней весной 1999 года я получила из Сан-Франциско бандероль
от моей школьной подруги Ирины. В ней был цветной каталог произведений
ее покойного мужа, Алека Рапопорта, и письмо с просьбой предложить
Третьяковской галерее в дар любую из опубликованных в альбоме
работ, ибо Алек всегда мечтал, чтобы его живописные "дети"
вернулись на родину, с которой он не хотел, но был вынужден уехать.
По мокрому, слякотному снегу я помчалась на Крымский вал.
Сотрудница отдела советского искусства и ее начальница,
дуэтом и соло ахая и восторгаясь, выбрали "В тире" -
собственность хозяина галереи в Сан-Франциско,
в которой выставлялись и порой продавались картины Алека.
После длительной переписки и переговоров все как будто было
утрясено и улажено. Из-за океана пришла дарственная, которую
я незамедлительно доставила на Крымский вал, а в августе -
сообщение, что картина прибыла на Шереметьевскую таможню.
И тут на меня вылился поток холодного осеннего дождя.
В ответ на мою полную ликования информацию начальница
(не буду называть ее имени - она в музее уже не работает) заявила,
что она и не собирается тратить время и силы на таможню,
а дарственную куда-то засунули, ее надо продублировать.
У меня было много что ей сказать. И о том, что в течение
полугода, пока шли наши разговоры и раздавались восторженные "ахи",
можно было предупредить, чтобы Ирина послала картину на мое имя.
И о том, как следует хранить важные документы. И, наконец, о том,
что если бы Павел Михайлович Третьяков относился к художникам,
так же, как она, ей негде было бы сейчас работать. Но мои монологи
достались только моим близким.
Ирина слегла с сердечным приступом, а меня стали мучить ночные
кошмары: картина мчалась по бесконечным коридорам и подвалам таможни
и бесследно исчезала в ее недрах, что вполне могло случиться и наяву.
Но Ирина собралась с силами, написала новую дарственную
и сделала переадресовку на мое имя.
Начинался второй этап - растаможивание, в чем я, естественно,
абсолютно ничего не смыслила.
Рано утром я уже была в Шереметьево. Из-за переадресовки мне
надо было поставить на документах печать. Молодой человек
в справочном бюро, у которого я поинтересовалась, где это делается,
ленинским жестом вскинул руку и произнес: "Там, на первой стойке!".
Плутая по коридорам и переходам, я с трудом разыскала эту стойку,
но - увы! - там никого не было. Время шло, я познакомилась с милой
пожилой парой из Подмосковья, которая, вслед за семьей дочери,
отправляла собаку в Канаду - у бедняги документы были не в порядке,
и она не смогла улететь с хозяевами.
Услышала их тихий, горестный рассказ, как они втроем
провели ночь на улице, на скамейке, но собаке все же обеспечили
теплую еду и удобный ночлег. Вот улетела собака, наступило
и прошло время обеда. Молодые люди в красивой голубой форме,
у каждого из которых я подобострастно спрашивала, не он ли начальник
первой стойки, уже, кажется, видели во мне несомненную принадлежность
своего коллектива, а мои бумаги все еще были без вожделенной печати.
Наконец кто-то сжалился надо мной и посоветовал заглянуть
за неприметную дверь. За ней, за столом, заваленным окурками,
за чашечкой дымящегося кофе, сидел молодой человек
в красивой синей форме! Он все эти долгие часы был там!
Миг - и на бумаге появилась долгожданная печать.
Наступил самый ответственный момент - заполнение декларации.
При том, что с подобными текстами я никогда не имела дела,
при том, что страшно устала, я еще и не могла понять,
почему, получая картину, я должна отвечать на вопросы о детях,
животных, драгоценностях, оружии, наркотиках, чем сразу
восстановила против себя девицу за стеклянным окошечком.
Правда, оказалось, что так же она относится и к плохо
говорящему по-русски негру, и к хорошо говорящему по-русски,
но плохо слышащему индийцу, и к россиянину, стоявшим передо мной.
Она швыряла всем нам наши бумаги и говорила: "Неверно!",
а объяснять, как верно, не желала. Негр и индиец тем не менее
быстро справились с заданием, остались россияне. Девица избрала
для нас оригинальную меру дискриминации: мужчину, явно не юного вида,
она все время называла "Молодой человек", а меня - "Мадам", причем
это не было нежным и деликатным французским "Мadаm", ее "Мадам"
гремело и громыхало, напоминая любимую мной в детстве книгу "Белеет
парус одинокий" Валентина Катаева и его незабвенную мадам Стороженко.
Наконец, взяв себя в руки и преодолев внушенный мне девицей синдром
двоечницы, я все сделала правильно и пошла получать свою посылку.
Но не тут-то было. Оказалось, что на произведение искусства
требуется заключение представителя Министерства культуры.
Однако устала не только я - устал и таможенник.
Он спросил, представляет ли получаемое отправление
художественную ценность, и я, мысленно попросив у Алека прощения,
твердо ответила: "Нет" и даже подтвердила это письменно,
за что была вознаграждена еще одной печатью.
После такой закалки пройти еще несколько этапов уже
не составило труда. На пятой стойке хозяин присутствовал,
и вот уже мужичок катит на каре деревянный ящик,
размером с одностворчатый гардероб, причем я четко помню
габариты картины: 50х66 см. - хорошо же предусмотрели превратности
пересылки молодцы из американского "Быстроупака"! "Вскрывайте
для досмотра!" - повелел таможенник. "Чем? Кроме пилки для ногтей
в моей сумочке нет никаких инструментов", - пролепетала я.
"Договаривайтесь с грузчиком", - посоветовал он.
Прибежал грузчик с огромным ломом. "Все, - подумала я, - картина,
преодолевшая десять тысяч километров, сейчас будет уничтожена".
Ничего, обошлось и тут. Осторожно держа картину обеими руками,
я поплелась к выходу. Таможенники провожали меня, как родную.
И вот уже в сумерках я вышла на дорогу, остановила такси и
привезла картину домой, а потом передала ее в руки милейшего человека,
заместителя директора Третьяковской галереи по научной части
Яна Владимировича Брука. Надеюсь, ей там будет хорошо...
На днях Ирина известила меня, что хочет подарить картину Алека
"Латинос" (120х150 см) московскому Музею современного искусства.
Нелли Ис.