Поиск по автору:

В Германии, на скоростных дорогах,-автобанах, где средняя скорость машин
120-170 км, остановка категорически запрещена, кроме случаем поломки
автомобиля, аварии или затора. Дак вот, два часа ночи, редкий (для
Германии), поток машин по автобану. Возвращаемся семьей домой, и с
удивлением видим как промелькивают мимо нас два чувака стоящие на
обочине автобана! Один голосует рукой, второй на голове держит чемодан с
написанной на боку, видимо зубной пастой, надписью по русски, " До
Берлина". Сказать что офигели,-ничего не сказать. И ведь стояли в таком
месте, где близко и жилья то нет.

Ну ладно, вот вам еще история про армейских жмуриков.
Годовалый "черпак" не захотел приказу тупому подчиниться...
ну и застрелился на вышке (тонкая натура, 25летний учитель музыки).
Гроб сколотили, поставили в сушилку (где зимние вещи сушатся),
а там всегда "деды" ныкались, от тяжестей службы отсыпаясь днями.
Один для прикола улегся в гроб, да и уснул.
А тут как раз папаня того самоубийцы в роту приехал по телеграмме,
а покойник то еще в морге. "Салага" не врубился, да и направил его
к "дедам" спросить. Ну и куда? Естественно в сушилку, где "деды" спят.
Мужик заходит, видит гроб, кидается на него с криком:
"сынок, родненький!", а "дед" в гробу проснулся, офигел, лежит,
на незнакомого мужика уставился и моргает. Мужик сам охренел,
и шепотом спрашивает: "сынок, ты живой?" и тянется пощупать.
Когда мы уж все попросыпались и из-под бушлатов да шинелек повылазили
как тараканы, посмотреть что дальше будет, мужик пришел в себя
да и спрашивает: "а какого черта ты в гробу лежишь?"
На что "дед" ничего лучшего не нашел, кроме как ответить:"дембель жду!"

Весной, к очередному юбилею вождя, когда вовсю загремела капель и
зажурчали бурные ручьи, когда отовсюду из под снега начали вытаивать и
вонять навозом, коровьи лепешки, на главной площади райцентра, в
палисадничке, возле райкома партии, было решено воздвигнуть первый в
районе, памятник этому самому вождю. Подогнав бригаду поддатых
комхозовских плотников и печника с мастерком, с помощью автокрана,
цементного раствора и трехэтажного мата, под командованием райкомовского
инструктора, статую установили.
Укутали большим куском брезента, после чего памятник стал похож на
огромный мешок с картошкой, установленный на квадратный постамент, где и
простоял мешком, несколько дней, в ожидании момента торжественного
открытия, под охраной постоянно спящего под трибуной сторожа,
охраняющего от местных воров толи саму статую, толи новый брезентовый
полог. И вот день торжества настал. Все население райцентра, нестройными
колоннами, во главе со школьным духовым оркестром, пытавшимся играть что
то торжественное на мятых и тусклых от редкого пользования медных
трубах, заполнило, утыканную лужами, сельскую площадь.
Многие взрослые держали в руках свежевыструганные черенки для лопат, к
которым были приколочены в черных траурных рамках портреты помощников
правителя. Остальные держали в руках заранее заготовленные веники вербы,
с пушистыми и цветущими на них, комочками лопнувших почек, украшенных
бумажными цветами с привязаными к веткам и пуговицам фуфаек
разноцветными, надутыми вчерашним самогонным перегаром, воздушными
шарами.
На красную, украшеную еловым лапником трибуну, поднялось все местное
политбюро райкома и, выглядывая из-за картофельного мешка, торжественно
доложило народу, об очередных, невиданных доселе успехах. Под сиплый
пердеж пионерских горнов и бряк барабанов, под аплодисменты народа,
дернули за веревку, стягивающую узлом на макушке, брезентовый полог.
Брезент зашуршал и сквозь горловину этого мешка высунулась бронзовая
голова Ленина. Брезент, как плащ-палатка, повис на плечах лысого вождя,
который, топорща козлячьей бородой, снисходительно, по-отечески, взирал
на стоящих внизу, безмолвно разинувших рты, собравшихся. В толпе
послышался злорадный смех. С трибуны шикнули, и все стали ждать
развязки. Развязки не получилось, и пришлось брезент рвать со статуи
повисшим на пологе, пятерым мужикам. Брезент с треском разошелся и перед
взором народа во всей красе предстало высокое, стройное и могучее тело
главного революционера страны. Из-за тучи любопытно выглянуло солнце, и
статуя Ленина, свежевыкрашенная бронзовой краской, засверкала в его
лучах как золотая. Так состоялось торжественное открытие памятника и
удобного седалища для местных голубей.
Под скрип, и шуршание старой пластинки с бравурными песнями, народ
размахивая флажками и шлепая по лужам с криками "Ура", колонной двинулся
мимо трибуны. Теряя по пути вербные веточки и лопнувшие шарики
митингующие прошли мимо ЗАГСа, прокуратуры, конюшни, милиции и столовой,
забравшей себе часть митингующих, в очередь, за привезенным по такому
случаю пивом. Сделав круг, изрядно поредевшей колонной, народ вернулся
опять к трибуне, на которой молодой и задорный зав. пропагандой охрипшим
голосом истошно кричал: "Ур-рааа... , товарищи, Уррраааа...! Стоящий с
краю, низкорослый и круглый как колобок, выглядывал из-за трибуны стоя
на цыпочках, заведующий кадрами райкома. Он азартно подпрыгивал и хлопал
в ладоши, в надежде что народ его тоже увидит,. Прыгал и прыгал пока не
скрылся с криком "Ура", в недрах трибуны, с хрустом проломив старый
дощатый настил.
Звонко пернули горны, забрякали барабаны и пионеровожатая тыча в спину
флажком, как конвоир, вытолкала к памятнику, на общее обозрение, нас,
сопливых. Без пяти минут пионеров, для дачи священной клятвы и присяги в
верности, чтоб быть для всех примером, и особенно быть когда надо, для
тех, кому надо, " Всегда готов! "
Первым по рангу значимости, повязали галстуки отличникам, и другим,
достойным быть примером, однокласникам. Потом дошла очередь и до нас,
всякого ссыльного сброда и школьного отрепья. Повязали временно
заимствованный у кого-то галстук, на шею, рано ушедшему от нас в детскую
колонию, соседскому Кольке.
Торжественно повязали и вечно голодной Катьке, донельзя изношеную,
красную мамкину косынку, настолько огромную, что она свисала по обоим
сторонам худосочных Катькиных плеч. Затем повязали дорогой, атласный
галстук двоечнице и красавице Таньке, будущей элитной райкомовской
проститутке; Юрке, профессионально неудачливому вору, и из-за этого,
вечному тюремщику; моему другану Лехе, в будующем спившемуся
авиадиспетчеру. Но когда очередь дошла до меня, по росту последнего,
случилась трагедия. Старенький, выцвевший, с обгрызенными уголками и
синеющий чернильными пятнами галстучек, переданный по наследству с плеча
старшего брата, сдуло с гордо вытянутой руки прямо в лужу. Главная
пионерка, видя такое распи@дяйство, с искаженной рожей мегеры залепила
мне от всей души огромную, смачную пощечину и, шипя из-под красной
пилотки, как стая змей, потребовала достать священный ошейник пионера из
лужи. Мои глаза наполнились слезами жалости к самому себе. Ком позора,
обиды и унижения застрял в горле. В мозгах тут же закипела вселенская
злоба, на эту пышногрудую, давно переросшую пионерский возраст тетку, в
короткой синей юбке, из-под которой торчали толстыми бревнами целюлитные
ноги в белых гольфах с кисточками. Я с невидящими от слез глазами шагнул
в лужу и, зачерпнув обеими руками вместе с галстуком увесистый комок
грязи, швырнул его в щекастую круто напомаженую рожу. Мегера,
схватившись за залепленные грязью титьки, и свой, только что бывший
красным, галстук, капающий грязью на белоснежные рюшечки ее блузки,
парализованно сипя, и выпучив глаза, заглотала как рыба, ртом воздух. А
я, размазывая сопли, грязь и слезы по щекам, смертельно обиженный,
зашагал из лужи, чавкая дырявыми сапогами, домой, слыша как за спиной, с
грохотом попадали медные трубы школьного оркестра. На другой день,
выставив меня на обзор общей школьной линейке, торжественно вынесли
вердикт: "Не достоин! ". Половина пацанов из других классов тут же
захотела со мной дружить, а девченки изподтишка пытались прикоснуться ко
мне, и смотрели на меня с замиранием девичьих сердечек.

По весне, бывшая Никольская, нынешняя площадь имени Ленина, выглядела
колоритно. По краю площади, от диковинной по тем временам, асфальтовой
дорожки, ведущей от площади к зданию райкома, растянулись по обе стороны
жердями длинные сорокаметровые коновязи, к которым, в зимнюю пору на
кошовках, а в летнюю на дрожках, на пленумы, совещания и выволочки
сьезжались слуги народа: председатели колхозов и начальники всевозможных
организаций. Начальник милиции подьезжал, как барин, под малиновый звон
поддужных колокольчиков и переливы серебрянных бубенцов, на двух конях,
украшенных серебрянной сбруей; в шикарной, кошовке, конфискованной при
раскулачивании, у моей бабушки.
Лошади привязывались вдоль райкомовской коновязи, по строго расписанному
ранжиру с таким учетом, чтобы содержащиеся на голодном пайке колхозные
лошаденки не смогли воровать клочки сена у начальственных коней,
поэтому, как сироты, ютились по краям коновязи.
В ожидании окончания пленумов, лошади понуро грызли удила и жевали
сыромятные ремешки уздечек, равнодушно разглядывая фотопортреты своих
хозяев на районной Доске Почета, установленной перед их носом, за
изгородью палисадника.
Там же, над портретами ударников труда, над мутными лужами, в которых
купались вечно дерущиеся воробьи, над просевшими сугробами, над
дымящимися под весенним солнцем, лежащими вдоль площади длинными кучами,
насратого за долгую зиму, конского навоза, над изгрызеными голодными
лошадьми жердями коновязи, возвышался, и с лукавой улыбкой протягивал
для подаяния свою каменную кепку, вождь мирового пролетариата.
Протягивал скромно, в сторону расположенной напротив райкома,
разрушенной церкви, где без умолку шумно галдела, разгоняя местных
голубей, прилетевшая с юга, и окупировавшая дырявые купола, огромная
стая черных галок. Среди изрезаной тележными колесами грязи, размокшего
в лужах навоза, и ноздреватого серого снега, за блестящей золотом
статуей Ленина, возвышалась длинная дощатая трибуна, накануне праздников
обтягиваемая кумачом, и украшаемая еловыми ветками. За ней собственно и
находился сам райком партии, на крыше которого, дребезжжа жестью и
свистя милицейской трелью в ветренную погоду, сияла по праздникам яркими
огнями, большая красная звезда.
Со второго этажа райкома, откинув красные шторы на окне, через
загораживающую обзор, сияющую на солнце как нимб Христа, лысину вождя,
часто оглядывал таежную даль и необьятные просторы неосвоенной Сибири,
заботливым взглядом глава района.
Летом, каменному, изнывающему под бронзовой краской, Ленину, приходилось
охранять колхозных лошадей, искусанных паутами и замученных ударными
пятилетками по самую макушку поддужных бубенцов. Лошаденки стояли с
понуро опущеными гривами и изможденно смахивали хвостами жирных мух с
повернутых на всеобщее обозрение к площади тощими задницами, щедро
избитыми кнутами ездоков.
Голуби, изгнаные галками из церкви, облюбовали для жилья райкомовский
чердак. А для насеста использовали широкие плечи Ленина, и особенно
руку, в которой он заботливо держал, наполненую для них дождевой водой,
кепку. Жратвы было достаточно прямо под коновязью, у его ног. Сытые
голуби, гордо выпятив грудь, ходили по жердям коновязи, завлекая
голубок, которые в свою очередь, сидя на загаженных плечах Ленина, что
то нежно ворковали ему в каменные уши.

В общем голуби любили Ильича. Вот только слуги Ильича не любили голубей,
и чтобы лишить их воды и удобной поилки, его кепку просверлили
насквозь... в которой он вскоре стал хранить два голубиных яичка, а
потом заложили глиной, воткнув в просверленую дырку красный флажок, в
надежде что колыхаясь на ветру, он будет отпугивать птиц. Ленин стал
похож на статую, идущую с флажком в руке на Первомай. Хотя с близкого
расстояния было видно, что он заботливо несет в горшочке, маленький,
проросший из глины красный флажок с зелеными листочками подорожника. Но
на этом злоключения памятника не закончились.
По осени, в сентябре, после первого ночного заморозка, голова у
бронзового Ленина почернела. Утром бабушки, обходя лужи и набожно
крестясь со словами: "Чур меня, чур", быстро шкандыбали мимо высокого
негра, одетого в бронзовое пальто. Народ сбегался на площадь подивиться
на свершившееся чудо. Школьники опоздали на уроки. За райкомовскими
стенами не на шутку переполошились. Памятник обнесли высоким забором, к
которому шли и шли, неуспевшие увидеть чудо, люди, и пытались скрозь
щели позырить на невидаль. Но приставленый милиционер, чавкая по грязи
начищеными сапогами, бегал вокруг забора и отгонял от щелей любопытных.
Это я уже позже узнал, что после сгоревшей на шее памятника
автопокрышки, к покрытой сажей поверхности головы, непрочно пристает и
недолго держится на ней, масляная краска.
После поиска крайних и виновных и долгих дебатов "что делать? ", решили
покрасить памятник горячим гудроном, под черный цвет головы, а зря...
Голуби, прилетая на привычное место, прилипали лапами к растаявшему на
солнце гудрону, а при попытке взлететь прилипали крыльями, и заполошно
дергаясь, улетали, с обосраной в панике и облепленой перьями, руки
Ильича. Вскоре плечи и лысая голова вождя, как париком была покрыта,
топырящимися во все стороны, голубиными перьями. В срочном порядке
памятник был вновь обнесен забором, где бригада комхозовских плотников
пыталась отмыть вождя бензином и соскрести гудрон рашпилями. Для
упрощения задачи шутники предлагали просто поджечь гудрон. От такой идеи
в райкоме долго пахло дерьмом и валерьянкой. После чистки памятник,
обставив лестницами как подпорками, побелили белилами, в которые
зачем-то щедро сыпанули синьку. На утро, идущие мимо люди, зажимая рты
ладонью и гася в себе смех, взирали на стоящего с голубенькой кепкой в
руке, голубого Ленина. Под солнцем синька быстро сошла, и на памятнике
вновь стал меньше заметен голубиный помет, но после холодных осенних
дождей, опять проявились черные пятна. С тех давних пор, каким только
цветом красок не пытались закрасить, упорно не желающую перекрашиваться,
голову гения революции. Ну а ту, первую зиму, так и простоял Ильич за
высоким забором, не видя творимых людьми трудовых подвигов и великих
свершений. Он и сейчас стоит на той же площади, наполовину новый: с
замененной головой, и с новой, бессильно опущеной рукой, стыдливо
прячущий за спиной кепку.
И каждую весну, на памятнике, сквозь местами осыпавшуюся после сибирских
морозов краску, проглядывает пятнами разноцветье прошедших годов.

Вчерашняя история о том как гости двух свадеб подрались напомнила случай
произошедший на Парфеновском кладбище в Тюмени в 1976м году. Тогда я еще
работал разьездным фотографом и был приглашен фотографировать похороны,
и приехав на кладбище увидел настоящее побоище. Кладбищенские дельцы
продали одну могилу двум покойникам. Ну да, конечно родственникам двух
покойников. Вот родствнники эту могилу меж собой и делили. Только зубы и
ребра трещали. Ругань, стоны и вопли заглушал оркестр отрабатывающий
свои деньги. Хорошо что покойники этого не видели.