Предупреждение: у нас есть цензура и предварительный отбор публикуемых материалов. Анекдоты здесь бывают... какие угодно. Если вам это не нравится, пожалуйста, покиньте сайт.18+
Рассказчик: веня блин
По убыванию: %, гг., S ; По возрастанию: %, гг., S
Рассказ человека, прожившего в Штатах почти четверть века.
Наконец после долгих поисков и проб мне повезло: я нашёл приличную работу. Неплохо платили, а главное, мне понравился начальник, заведующий моим отделом: деловой, элегантный, доброжелательный. Поработал я тихо пару месяцев и призадумался: всё, вроде, ничего, но так в мелких сошках можно просидеть, пока не рассыплешься от ветхости. Даже троечнику-семикласснику из тульской деревни в десять дворов известно: пробиваются люди энергичные, с идеями. "Что ж, пора начинать", - сказал вслух мой внутренний голос. - Самое главное - не высовывайся… - произнесла жена в ответ. Посидел я на кухне несколько вечеров, и кое-что у меня, кажется, нарисовалось… Я не стал трогать всю фирму: только любитель выкладывает на стол сразу все козыри. Я занялся пока нашим отделом - всему своё время. Разработал новые схемы сбора и обработки информации, вычертил графики, просчитал экономику... Всё, как положено, по высшему разряду. И знаете, что получилось? Получилось, что при новой организации труда, предложенной мною, в отделе достаточно десяти-одиннадцати человек вместо работающих семнадцати. Не удивляйтесь: плёвое дело для специалиста, кандидата наук, который в течение двенадцати лет занимался рационализацией и оптимизацией управленческого труда. Правда, последнее время зарплату за это давали очень редко, а потом вообще разогнали. Но это другой разговор... Если бы я захотел, то так бы срационализировал и соптимизировал любую контору, что она могла бы функционировать только с одной уборщицей. Или даже без - исключительно посредством письменных столов. И никто бы ничего не заметил. Итак, заложил я свои бумаги в папочку и передал начальнику отдела через секретаря. Я понимал: нельзя сходу рассчитывать на многое, но прибавка в тысчонку-другую, а может и три в месяц вполне могла обломиться, а, может быть, и небольшое повышение в должности. У босса зам, вроде бы, на пенсию собрался... Не самый худший вариант для начала. А начальник не торопился вызывать меня в свой кабинет. То ли тщательно изучал детали моего проекта, чтобы потом обсудить его со знанием всех подробностей, то ли просто руки не доходили, и он всё ещё не подозревал, какой сюрприз ожидает его в невзрачной серенькой папке, пылящейся в углу его широченного стола... Можете представить себе, в каком состоянии я пребывал все четыре дня, до той самой минуты, когда секретарша вошла, наконец, в нашу комнату и, назвав моё имя, кивнула в сторону главного кабинета. И продавцу сосисок ясно, что почти четыреста тысяч, сэкономленных за год на зарплате шестерых работников, и ещё не менее ста на прочих связанных с ними расходах - это не те деньги, которые можно просто положить в карман. Это - снижение себестоимости продукции нашей фирмы, повышение конкурентоспособности, увеличение объёмов сбыта, а это всё вместе - прямой путь к процветанию. И сделано это руками, вернее, головой всего одного человека! Сделано не каким-то сонным клерком, абы как отсиживающим свои восемь часов, а толковым энергичным работником, патриотом фирмы, кровно заинтересованном в её успехах! Надо быть последним идиотом (или директором института, где я проработал двенадцать лет, что в принципе одно и то же), чтобы этого не заметить, не оценить и не использовать. Пусть из меня высасывают все соки! Пожалуйста! Пусть нещадно эксплуатируют мои знания и незаурядные способности! Я согласен! Пусть только за это достойно платят! Главное - не зарываться. Побольше скромности и достоинства. Вероятней всего, впереди реорганизация всей фирмы - многомиллионные дела! Вот тогда можно будет подумать и о большой карьере... И по настоящему большущих бабках… Шеф очень обрадовался моему появлению. Обаятельно улыбаясь, он вышел из-за своего громадного стола, крепко пожал мне руку, и, обняв за плечи, усадил в кресло. Секретарша принесла кофе и коньяк. Я неоднократно рисовал в своём воображении именно такую картину и поэтому держался вполне уверенно и раскованно. - Алекс,- сказал шеф проникновенно, устраиваясь в соседнем кресле, - вы придумали отличную штуку! Мы обязательно внедрим ваше предложение. Для начала хотя бы частично И не будем тянуть - начнём прямо с завтрашнего дня. Большое вам спасибо, Алекс! Я ответил, что не стоит благодарности, что я рад сделать хоть что-нибудь для моей родной фирмы, и добавил пару небрежных, заранее приготовленных и тщательно отрепетированных в мыслях фраз с необходимым подтекстом, вроде того, что будущее фирмы - это и моё будущее, и мы, улыбаясь друг другу, пригубили из бокалов. - Когда я принимал вас на работу, - продолжал шеф, - я подумал: у этого парня должна быть отличная голова. Я рад, что не ошибся... Однако, Алекс, не всё так просто. С внедрением вашего предложения связаны определённые трудности... С этими словами он пересел на своё обычное место за письменным столом и раскрыл мою серенькую папку: - Нам не удастся сократить все шесть должностей, как вы предлагаете. Во всяком случае, в ближайшее время. - Почему? - искренне удивился я, приканчивая содержимое бокала: все-таки не минералка - не оставлять же... - Потому что мы не можем уволить людей, которые занимают эти должности, - шеф брезгливо поморщился, - Посудите сами: Мэгги на пятом месяце. Будущая мать-одиночка. От… ну, вы сами знаете от кого… - Шеф вздохнул и поднял глаза к потолку, - Джэб племянник… сами знаете чей, Джон цветной парень, а миссис Пински лесбиянка, как вам также известно, а о Грэге я уже и не говорю. Да они же, эти… они же по судам меня затаскают! Не следует забывать: мы живём в демократической стране... Я сочувственно молчал: и на самом деле задачка не из простеньких. Впрочем, это головная боль начальства - я своё дело, извините, сделал. - Но, - продолжал шеф, - бизнес есть бизнес. Делать что-то надо. Троих нельзя - уволим хотя бы одного. - Кого? - поинтересовался я. Шеф горестно вздохнул: - Вас... Больше некого...
Ехал как-то в поезде. Купе со мной разделяла симпатичная молодая достаточно интеллигентная семья. Папа-мама и их очаровательная трехлетняя дочурка. И звали её, да и сама она так представилась мне - "Травочка". Спрашиваю у родителей: "Травочка - это ласкательное имя, а как полное, по метрике?" Они с гордостью: "Травиата! Красивое имя, не правда ли?" "Да, - говорю, - очень круто звучит. Только знаете ли вы, что означает это красивое итальянское слово и как оно переводится на нашенский язык?" "Нет. А как?" "Переводится как "непутёвая женщина". Короче, проститутка. А имя той, из оперы, - ВИОЛЕТТА". Можете представить реакцию. Но это уже из другой оперы...
Моя первая мальчишеская любовь закончилась гнусно и в несколько секунд, и оставшийся тошнотворный осадок долго из меня не вымывался. В нашем дворе на Сретенке, образованном тремя шестиэтажками послевоенной застройки, весенними и летними вечерами, а иногда и днём, после занятий, собиралась молодёжь. Старшеклассники, в основном, но и кое-кто из студентов-младшекурсников. На опустевшей к сумеркам детской площадке, представлявшей собой что-то вроде скверика, окруженного несколькими каштанами, мы, расположившись на скамейках, бортиках песочницы и качелях, трепались, пели под гитару, травили анекдоты; ребята выпендривались перед девочками, те играли в свои игры начинающих женщин - всё было, как всегда и везде, разве что в других декорациях и на других языках... Завязывались там иногда флирты, а то и серьёзные отношения. Но продолжение их было за пределами двора. А внутри него была просто теплая компания. Не пили, не матерились. Не потому что, как часто говорят, - вот в наше время!.. Просто такая офисно-научно-медийная (правда, так тогда не говорили) публика жила в наших домах, а соответственно такие были и мы, её поросль. Вообще-то, во дворе собиралась не только молодёжь: люди постарше тоже выходили, сидели под деревьями, вели неспешные вечерние разговоры, дышали свежим воздухом. Судачили бабушки на скамеечках, рубились в домино и проводили дворовые шахматно-шашечные турниры пенсионеры. Было людно. Конечно, нельзя говорить о сплошной ванильной идиллии: не обходилось в нашем дворе, как и во всех других, без непременных атрибутов российского жилищного пейзажа - пьяниц, бузотёров, хулиганья и просто быдла. Нашего, дворового, и пришлого. Если вы живёте в более или менее приличном спальном районе американского, к примеру, города, да и любого другого в другой стране, - где нас теперь нет? - то обычно лишёны удовольствия наблюдать сценки распития бутылки дешёвого пойла на троих в междомовых пространствах, в подъездах или на лавочках аккуратненьких сквериков перед домами, редко станете свидетелем семейного скандала или хмельной драки, почти никогда не услышите визга чьей-то обучаемой уму-разуму супруги. Но зато не соберётесь, если не считать мест, подобных Брайтон-бич, приятственной компанией, чтобы почесать языки, перемыть косточки соседям и звездам, родственникам и президентам, постучать костяшками домино, сыграть партию-другую в шахматы. Только ритуальное - хай, хау ар ю дуинг, гуд вэзэр, не правда ли? Что лучше, что хуже - дело вкуса и привычек. Лет, приблизительно, через десять, сразу после женитьбы, я переехал в другой район, но частенько заезжал в дом моего детства и юности: там оставались жить родители. К концу восьмидесятых наш двор стал другим. Никто не собирался на детской площадке, да и вообще, никого во дворе по вечерам не было видно. Не только группок подростков и молодёжи, не только бабуль на скамеечках и доминошных пенсионеров, но и алкашей. Половину двора застроили металлическими гаражами, а на сохранившейся детской площадке ребятишек было очень мало - три-четыре, а не десятки, как раньше. Куда они подевались? Рожать перестали? К вечеру их уводили молодые мамаши или бабушки, и все пустело. У меня это вызывало ностальгию, ноющую грусть по ушедшему, ощущение развала, запустения и медленного умирания. В ту пору такое прединсультное ощущение было у меня от всей Москвы. И не только у меня... А тогда, в годы моего отрочества, всё было по-другому. Шпингалетов-младшеклассников отгоняли, а нас, нескольких девчонок и мальчишек переходного тринадцати-четырнадцатилетнего возраста, допускали на дворовые тусовки на правах наблюдателей, а иногда полуучастников. Но гнал меня по вечерам в наш двор не стадный интерес, не подростковые инстинкты, а совершенно другое - там бывала Элла. К событию, которое я сейчас описываю, ей было восемнадцать, и училась она в консерватории, перешла на второй курс. Одно окно их квартиры было прямо напротив наших окон, их разделял только проезд между домами, и я иногда часами, не отрываясь, слушал её игру на пианино, а днём, когда плотные шторы на окнах не были задвинуты, мог различить сквозь гардины её передвигающийся по комнате силуэт. Она деликатно и даже с некоторой нежностью относилась к моему плохо скрытому обожанию, - возможно, ей это немножко льстило, возможно, понимала природу моего чувства. Она могла сесть рядом и положить руку на моё плечо, могла с ласковой шутливостью взъерошить мне волосы, и в эти моменты, легко догадаться, меня распирало беспредельное щенячье счастье. Однажды, было это августовским днём во время летних каникул, дня за два до начала занятий в школе, в восьмом, кажется, классе. Накануне я вернулся из пионерского лагеря, где был в последний раз в своей жизни: со следующего года я уже не подходил для поездок туда по возрасту - мне стукнуло четырнадцать. Мы, несколько ребят, сидели во дворе на тенистой скамейке, Элла была тоже, и делились летними впечатлениями. Во дворе появился мой старший брат со своим дружком Гоги Жвания, - оба курсанты Подольского бронетанкового училища. Они были в увольнительной, а возможно, что случалось не так уж редко, в самоволке. Два красавчика в пижонски подогнанной военной форме - надо было это увидеть! Брат позвал меня: я ему нужен был по какой-то надобности, а Гоги, увидев Эллу, уходить со двора не захотел, сел рядом с ней и стал шумно знакомиться. Мы с братом ушли. Через некоторое время со двора исчезли и Гоги с Эллой. "Куда он подевался?" - недоумевал брат: они планировали на вечер какое-то мероприятие. Через пару часов мне стало ясно, куда он подевался. Случайно взглянув окно, я увидел картинку, за историю человечества угробившую не одну жизнь и разорвавшее не одно влюблённое сердце, оказавшееся невпопад в ненужном месте в ненужное время. Сдвинув ненароком скомканную гардину на край окна, на подоконнике напротив елозились Гоги и Элла. Парочка целовалась. Ну, да ладно бы только это - Гогина рука беспрепятственно шарила по всем священным закоулкам Эллиного тела. Кофточка была распахнута, видна были обнажённые груди… Гоша их усердно обрабатывал. Я был достаточно начитанный мальчик и прекрасно знал, что любая любовь всегда кончается этим! Поэтому сам по себе отдельно взятый факт откровенных человеческих страстей не мог меня ни обескуражить, ни даже слишком смутить. Мог только при его непосредственном лицезрении вызвать, как и у большинства подростков, ревность, любопытство и возбуждение. Но! Но!.. Всего через два-три часа после знакомства! Быстрее даже, чем у бездомных собак, пасущихся по утрам у мусорных ящиков возле забора в глубине нашего двора! Это было не что иное, как хамское попрание самых светлых чувств и убеждений! Это был густой зеленый плевок в ангельский лик любви, и даже не моей, нет! А той, выпестованной и выстраданной передовым прогрессивным человечеством за долгие века! Это было надругательство над моими кумирами - Данте и Петраркой, Шекспиром и Гарсия Лоркой, Пушкиным и Тютчевым, Блоком и Пастернаком, Блоком и Окуджавой! Нет, плевок, пусть зеленый и густой, - слабо сказано. Утопление в зловонной блевотине - вот так! - их, да и моего тоже, а в общем, нашего с ними трепетного отношения к ее величеству женщине, к космическому чувству любви, к элементарной советской нравственности, наконец! Если на это способна Элла, значит все они на этой планете, без исключения, суки!!! В один миг моя первая неземная любовь, моё возвышенное чувство стало загробно отвратным, скорчилось и издохло, наподобие того, как в кино ужасов к нежным одухотворённым красавицам в несколько секунд возвращается их натуральное обличие, и они снова превращаются в тлетворных зомби. А ещё через полчаса в нашу квартиру влетел Гоги и с гордой радостью заорал, не обращая на меня никакого внимания: "Жека, а я Элку трахнул!" И этим были брошены последние комья грязи и дерьма на могилу моей первой, моей чистой, моей необыкновенной любви. Мало отличимой от всех других, которые случаются с людьми в их четырнадцать лет.
Пару месяцев назад мне повезло: я нашёл приличную работу. Неплохо платили, а главное, мне понравился начальник, заведующий моим отделом: деловой, элегантный, доброжелательный. Поработал я эти два месяца и призадумался: всё, вроде, ничего, но так в мелких сошках можно просидеть, пока не рассыплешься от ветхости. Даже троечнику-семикласснику из тульской деревни в десять дворов известно: пробиваются люди энергичные, с идеями. "Что ж, пора начинать", - сказал вслух мой внутренний голос. - Не высовывайся, - произнесла жена в ответ. Посидел я на кухне несколько вечеров, когда все мои угомонились и заснули, и кое-что у меня, кажется, получилось… Я не стал трогать всю фирму: только любитель выкладывает на стол сразу все козыри. Я занялся пока нашим отделом - всему своё время. Разработал новые схемы сбора и обработки информации, вычертил графики, просчитал экономику... Всё, как положено, по высшему разряду. И знаете, что получилось? Получилось, что при новой организации труда, предложенной мною, в отделе достаточно семерых человек вместо работающих десяти. Не удивляйтесь: плёвое дело для специалиста, кандидата наук, который в течение двенадцати лет занимался рационализацией и оптимизацией управленческого труда. Правда, последнее время зарплату за это давали очень редко, а потом вообще разогнали. Но это другой разговор... Если бы я захотел, то так бы срационализировал и соптимизировал любую контору, что она могла бы функционировать только с одной уборщицей. Или даже без - исключительно посредством письменных столов. И никто бы ничего не заметил. Итак, заложил я свои бумаги в папочку и передал начальнику отдела через секретаря. Я понимал: нельзя сходу рассчитывать на многое, но прибавка в тысчонку-другую, а может и пять в месяц вполне могла обломиться, а, может быть, и небольшое повышение в должности. У босса зам, вроде бы, на пенсию собрался... Не самый худший вариант для начала. А начальник не торопился вызывать меня в свой кабинет. То ли тщательно изучал детали моего проекта, чтобы потом обсудить его со знанием всех подробностей, то ли просто руки не доходили, и он всё ещё не подозревал, какой сюрприз ожидает его в невзрачной серенькой папке, пылящейся в углу его широченного стола... Можете представить себе, в каком состоянии я пребывал все четыре дня, до той самой минуты, когда секретарша вошла, наконец, в нашу комнату и, назвав моё имя, кивнула в сторону главного кабинета. И продавцу сосисок ясно, что двести пятьдесят тысяч, сэкономленных на зарплате трёх работников, и ещё пятьдесят на прочих связанных с ними расходах - это не те деньги, которые можно просто положить в карман. Это - снижение себестоимости продукции нашей фирмы, повышение конкурентоспособности, увеличение объёмов сбыта, а это всё вместе - прямой путь к процветанию. И сделано это руками, вернее, головой всего одного человека! Сделано не каким-то сонным клерком, абы как отсиживающим свои восемь часов, а толковым энергичным работником, патриотом фирмы, кровно заинтересованном в её успехах! Надо быть последним идиотом (или директором института, где я проработал двенадцать лет, что в принципе одно и то же), чтобы этого не заметить, не оценить и не использовать. Пусть из меня высасывают все соки! Пожалуйста! Пусть нещадно эксплуатируют мои знания и незаурядные способности! Я согласен! Пусть только за это достойно платят! Главное - не зарываться. Побольше скромности и достоинства. Вероятней всего, впереди реорганизация всей фирмы - многомиллионные дела! Вот тогда можно будет подумать и о большой карьере... Шеф очень обрадовался моему появлению. Обаятельно улыбаясь, он вышел из-за своего громадного стола, крепко пожал мне руку, и, обняв за плечи, усадил в кресло. Секретарша принесла кофе и коньяк. Я неоднократно рисовал в своём воображении именно такую картину и поэтому держался вполне уверенно и раскованно. - Александр Иванович,- сказал шеф проникновенно, устраиваясь в соседнем кресле, - вы придумали отличную штуку! Мы обязательно внедрим ваше предложение. И не будем тянуть - начнём прямо с завтрашнего дня. Большое вам спасибо, Александр Иванович! Я ответил, что не стоит благодарности, что я рад сделать хоть что-нибудь для моей родной фирмы, и добавил пару небрежных, заранее приготовленных и тщательно отрепетированных в мыслях фраз с необходимым подтекстом, вроде того, что будущее фирмы - это и моё будущее, и мы, улыбаясь друг другу, пригубили из бокалов. - Когда я принимал вас на работу, - продолжал шеф, - я подумал: у этого парня должна быть отличная голова. Я рад, что не ошибся... Однако, Александр Иванович, не всё так просто. С внедрением вашего предложения связаны определённые трудности... С этими словами он пересел на своё обычное место за письменным столом и раскрыл мою серенькую папку: - Нам не удастся сократить все три должности, как вы предлагаете. Во всяком случае, в ближайшее время. - Почему? - искренне удивился я, приканчивая содержимое бокала: все-таки не минералка - не оставлять же... - Потому что мы не можем уволить людей, которые занимают эти должности, - шеф брезгливо поморщился, - Посудите сами: Сергеева на четвертом месяце. Будущая мать-одиночка. От… ну, вы сами знаете от кого… - Шеф вздохнул и поднял глаза к потолку, - Игорек – племянник…знаете чей, а Рабинер, как вам также известно, – активист, член партии… сами знаете какой. Да они же, эти его… они же по судам меня затаскают! Не следует забывать: мы живём в демократической стране... Я сочувственно молчал: и на самом деле задачка не из простеньких. Впрочем, это головная боль начальства - я своё дело, извините, сделал. - Но, - продолжал шеф, - бизнес есть бизнес. Делать что-то надо. Троих нельзя - уволим хотя бы одного. - Кого? - поинтересовался я. Шеф горестно вздохнул: - Вас... Больше некого...
Господа! У вас случайно нет работы для физически крепкого мужчины, без вредных привычек, специалиста по... Впрочем, это неважно. Согласен на любую...
Этот случай у нас рассказывается уже третьему поколению как семейная сага. У моей дочери уже своя дочь (плюс пацаны-двойняшки - сладкая парочка вождей краснокожих). А тогда было ей где-то два с половиной. Собираемся в гости. Женв в спальне наводит себе марафет, я в детской готовлю дочку к выходу в свет. Когда уже одеты, говорю: "Пописай на дорожку" (горшок возле кроватки) и на пару минут выхожу. Возвращаюсь, передо мной картинка: по ковровой дорожке, медленно в неё впитываясь, расплывается мокрое пятно. "Саша!!! Что это??" "Ты же сказал: пописай на дорожку. Я и пописала..."
Лет пятнадцать тому слышал эту историю на встрече с Евгением Евтушенко из его уст. Кто постарше, помнит (я, вообще-то, достаточно, смутно, поэтому мои извинения за очевидные знатокам неточности, буду благодарен за поправки и уточнения): в советские времена практиковались всяческие межреспубликанские (можно назвать и межнациональными) бравурные мероприятия, типа "поезда дружбы", "дни национальных культур" и проч. В середине семидесятых десант известных московских поэтов высадился в Тбилиси в рамках подобного события - то ли дней русско-грузинской литературы, то ли ещё чего-то в таком же духе. После нескольких дней парадных выступлений, встреч с культурной общественностью и трудящимися грузинской столицы, перед отбытием звёздной делегации восвояси и перед традиционным "отходняком" - по грузински обильным прощальным застольем, именуемым в программе - "торжественный банкет по случаю успешного завершения... и т. д." состоялась о заключительная формальная часть мероприятия: награждение дипломами, званиями, памятными медалями... И самая заключительная: доклад одного из генералов советской поэтической армии. В тот раз это был секретарь московской литературной организации знаменитый поэт Наровчатов. В своей вдохновенной речи он особо отметил значительный вклад грузинской поэзии... в борьбу с тлетворным влиянием... подчеркнул прогрессивный путь развития... тенденции... а главное, яркий всепобеждающий оптимизм, советской литературы её веру в торжество коммунизма... Наконец, через полтора часа прозвучало спасительное долгожданное: "Вопросы есть?" Какие, к чёрту вопросы! И банкетного зала Союза писателей Грузии уже тянуло одуряющими запахами шашлыков... Но тут из зала прозвучало громкое: "Есть!" и с места поднялся седой человек, очень известный грузинский поэт (фамилию, к сожалению, не запомнил)... "Скажи, Наровчатов, ты оптимист?" Евтушенко, пересказывая его прямую речь, имитировал грузинский акцент, поэтому, конечно же, впечатление было ярче и выразительней, чем печатный текст. "Ну как может быть иначе! - гордо ответил Наровчатов, - Конечно, как и каждый советский поэт, и вообще, как любой советский человек, я оптимист!" "Тогда, скажи, Наровчатов, почему Байрон был молодой, красивый и талантливый, и был пессимист. А ты старый, уродливый и бездарный - и оптимист?"